Да, крепка была тогда духовная связь между нами, старыми офицерами, и этими нашими воспитанниками – кадровыми солдатами!

В это время я усиленно хлопотал о скорейшем награждении моих молодцов подпрапорщиков, унтер-офицеров и рядовых за проявленные ими отдельные подвиги храбрости в бою под Алленбургом 27 августа. Почти половину роты я представил к награждению Георгиевскими крестами и медалями. Командир полка и начальники дивизий ходатайство мое поддержали, но в штабе корпуса представление лежало уже третий месяц!

Те немногие мои унтер-офицеры и рядовые, которые были представлены мною к награждению Георгиевскими крестами и медалями за Сталупененский и Гумбиненский бои, получили таковые очень скоро после представления и с гордостью носили теперь орденские ленточки на своих шинелях. Я очень волновался и возмущался задержкой награждения моих героев (проявивших в бою под Алленбургом 27 августа еще больше мужества, чем в других сражениях) еще и вот почему: на одном участке во время смены батальона нашего полка батальоном 107‑го Троицкого полка, офицеры последнего сообщили нашим офицерам, что по моему рапорту о подвигах участников боя под Алленбургом были представлены к наградам и уже получили: 107‑го Троицкого полка поручик Зубович (начальник команды разведчиков) – Георгиевское золотое оружие, командир 2‑го батальона капитан Мартынец – чин подполковника, командир 8‑й роты поручик N. – чин штабс-капитана, командир 1‑й батареи 27‑й артиллерийской бригады подполковник Аноев – чин полковника.

Таким образом, солдаты могли узнать, что офицеры уже получили свои награды за этот бой, а они не получили до сих пор, и неизвестно – получат ли? Получилась несправедливость.

В это же время я получил записку из штаба полка явиться к командиру полка по делам службы. Штаб полка стоял в деревне Ваннагинен, куда я вечером, когда стих огонь, и явился прямо в окоп командира полка.

Командир полка полковник Отрыганьев, любезно встретив меня, сообщил, что вышло недоразумение по поводу представления меня к награждению за оборону моста под Алленбургом. Представление к награде, по его мнению, должен был сделать командир 107‑го полка, на участке которого я дрался, а последний думал, что представление сделал он, командир 106‑го полка, как мой прямой начальник. Теперь же он, узнав от наших офицеров о получении наград за этот бой офицерами 107‑го полка, списался с командиром этого полка и сам сейчас делает представление по команде в Георгиевскую Думу о награждении меня орденом св. Георгия IV степени по двум статьям Статута этого ордена, о чем и счел своим долгом меня известить, чтобы я не обижался.

Я, крайне взволнованный и тронутый этой любезностью и добротой полковника Отрыганьева, поспешил сказать, что я не только не обижался, но до сих пор даже и не думал о такой высокой награде: если удалось задержать за мостом немцев на сутки и этим помочь своей дивизии, то приписываю это – видит Бог – не себе, а мужеству тех кадровых офицеров и особенно солдат, которые были со мной в этом бою, и 1‑й батарее 27‑й артиллерийской бригады. Я попросил командира полка походатайствовать в штабе корпуса о скорейшем награждении нижних чинов. Командир полка обещал.

Дальше опять повторил, что представление меня к награждению Георгиевским крестом опоздало не по его вине, но зато он уверен, что его личное представление к производству за отличие в боях меня и еще трех капитанов в подполковники, уже отправленное в штаб дивизии, пройдет скорее.

Действительно, его предположение не так скоро, но сбылось: четыре командира рот нашего полка: капитан Барыборов, капитан Серебрянников, капитан Костомаров и я за отличия в боях были произведены (со старшинством дня отличия) из капитанов в подполковники.

Высочайший приказ об этом состоялся лишь в 1915 году, июня десятого дня, но мое старшинство в чине подполковника было указано от 26 августа 1914 года – начала Алленбургского боя.

Таким образом, я в то время уже был «тайный» штаб-офицер, хотя продолжал командовать ротой.

Что касается ордена св. Георгия, то представление к этой высокой награде по команде дошло до Георгиевской Думы только в 1916 году, когда я уже был в плену.

Но продолжаю. Наконец и наш полк попал в корпусной резерв, в деревню верстах в двадцати пяти от фронта, вблизи Роминтенской пущи. В этой пуще стоял охотничий замок кайзера, и хотя официально охота была здесь воспрещена, однако некоторые из нас позволили себе это удовольствие и попробовали вкусного жаркого из дикой козы. Вообще, эти десять дней и офицеры, и солдаты хорошо отдохнули.

Командир полка даже разрешил некоторым офицерам, по очереди, на день-два съездить в Вильно к своим семьям. Сам он не позволил себе этого утешения на войне и даже считал неудобным, чтобы его супруга навестила его здесь; а как она хотела приехать сюда повидаться с мужем, словно чувствуя, что больше его уже на этом свете не увидит!

Отпуская офицеров в Вильно, он взял с нас слово, что мы приедем точно к двенадцати часам ночи на 1 января, то есть к встрече Нового года офицерской семьей здесь, в резерве.

Вильно я не узнал. Это уже не был шумный и веселый город с его ресторанами и знаменитым кафешантаном Шумана, славившимся в мирное время своими красивыми женщинами (по-теперешнему, «бар-дамами»), сногсшибательной программой увеселений и роскошным буфетом с небывало высокими ценами.

Кстати здесь вспомнить эпизод в Вильно с японским военным атташе. В самом начале войны, в августе месяце, он приехал в Вильно представиться командующему войсками округа генералу (фамилию не помню). Японца чествовали парадным обедом и после обеда, чтобы развлечь молодого японского майора, повезли… к Шуману!.. Как же был возмущен японец, узнав, куда его привезли! Как ядовито сказал по-русски (прекрасно владел русским языком): «Здесь место Красному Кресту, а не кабаку!» Брошенная им фраза из уст в уста передавалась в Вильно и, действительно, была буквально исполнена: на месте кафешантана Шумана, когда я приехал в Вильно, уже был открыт громадный аптечный склад Красного Креста для всей Первой армии.

Улицы были пустынны и ночью почти не освещались. На вокзале, в общественных клубах и многих частных домах – лазареты Красного Креста. С приходом каждого поезда по всем улицам тянутся печальные шествия – на носилках несут раненых. Ночью это производило особо тягостное впечатление.

Храмы полны молящимися, преимущественно женщинами и стариками – многие из них уже в трауре. Дома я застал жену и дочь, обе были печальные и серьезные. Мальчики были в Полоцке, в своем кадетском корпусе.

Война отразилась на настроении жителей; все стали задумчиво-серьезными, сознавая, что война – Божья гроза и не так скоро окончится, а потребует еще много, много жертв!

За одни сутки мне мало пришлось побыть дома. Супруга командира полка и полковые дамы спешно приготовляли для солдат нашего полка подарки, и мне пришлось хлопотать о сборе и перевозке их на вокзал.

Грустные и печальные провожали меня жена и дочь: это было последнее наше свидание в этой жизни! Как сейчас помню крестившую меня при прощании жену и плачущую дочь; они обе боялись тогда, что меня больше не увидят – слишком много наших офицеров уже было на том свете! Но судьбе угодно было, чтобы я остался жив, а они обе, косвенно, стали жертвами войны: совершенно безвременно обе умерли во время своего тяжкого беженства в Москве!