Эндрю – это иллюзия.

Баррет знал это с самого начала, с тех самых пор, как впервые его увидел (Лиз тогда взяла с собой Эндрю в кино – кажется, на третий эпизод “Звездных войн”), и у него засосало под ложечкой от первого же взгляда на откровенную, равнодушную красоту, которую Эндрю нес беспечно, как если бы воплощал собой некий забытый американский идеал. На протяжении многих поколений его предки отважно пускались на покорение неведомых земель, шли через горы и леса, пока другие – осмотрительные, ни в чем до конца не уверенные, благодарные за то малое, что у них есть, – обделывали свои разнообразные дела на покрытых копотью мостовых Восточного побережья, стараясь не ступить в лужу и не вляпаться в конский навоз.

Эндрю – идеал, редкое произведение, золотой кубок. Каждый год люди тратят миллиарды, лишь бы в большем или меньшем приближении походить на Эндрю, сына сапожника из Нью-Джерси, которому все досталось даром.

Баррет чувствует, что к Эндрю его тянет все меньше и меньше. Раньше простодушие Эндрю казалось ему совершенным чувственным дополнением к небрежно-совершенному телу. Теперь же он видит в нем недалекого парня, которому даже время, успев основательно поработать над его телом, вряд ли прибавит ума.

– Вот будь у тебя одновременно рак печени и прямой кишки, хрен бы тебе шаман помог, – говорит Баррет.

Эндрю подается вперед и жадно смотрит на Баррета.

– Ты не веришь в шаманов, – говорит он, словно вызывая на спор (флирта ради?).

Возможно ли, что Эндрю внезапно почувствовал интерес к этому новому Баррету, которому он сам больше не интересен?

Да, так оно и есть. Любой другой ответ прозвучал бы странно.

– Да нет, я, наверно, почти что во все верю. Но так, чтобы всему свое место и свое время. Магия – штука могущественная, ее силу недооценивают. Но магия не может извлечь из тела раковую опухоль.

– А тебе не кажется, что Бет именно так и поправилась?

Что на это ответить?

Баррет закрывает глаза, чтобы дать мозгу накопить заряд, придать большую ясность и силу мыслям.

– Однажды я видел свет в небе, – говорит он, выдержав паузу.

Он никому еще об этом не рассказывал. С какой стати теперь рассказывать Эндрю?

Хотя кому еще? Разве кто-то, кроме него, поверит Баррету и сумеет обойтись без дурацких шуток?

А этот новый, разоблаченный Эндрю, сидящий тут с ним, глупый и скучный, как и все те бессчетные красивые юноши, что на протяжении веков…

– Я то и дело вижу, – говорит Эндрю. – Метеоры там, планеты, падающие звезды. Пару раз что-то типа летающей тарелки видел.

– Я видел большое зеленоватое сияние. Формой вроде спирали. Над Центральным парком, больше года назад.

– Круто.

– Ну да, круто. И очень необычно.

– Ага, там, наверху, куча странной фигни. Ты думаешь, люди знают, что там творится? Все там наверху изучили?

– Этот свет… он казался живым. В некотором роде.

– Звезды – они живые.

– Это была не звезда.

– Красивый был свет?

– Да, красивый. И немножко страшный.

– Чего так?

– Слишком могущественный. Огромный. А потом он погас.

– Сильная история.

Баррету надо было остановиться. Больше ничего не говорить.

– Я стал ходить в церковь.

– Правда? – Судя по тону, Эндрю признание Баррета не показалось ни особо странным, ни совсем уж рядовым. Обычаи Страны чудес непривычны для чужака, однако и не отталкивающи. Чтобы избежать конфликта, Алисе достаточно быть вежливой и выказывать благонравие.

– Я не молюсь, – говорит Баррет. – И на колени не встаю. Вместе со всеми не пою. Просто захожу раз-другой в неделю и тихо сажусь сзади на скамье.

– В церквях красиво. Я не про организации религиозные, там отстой, а в церкви чувствуется что-то святое.

– Куда я хожу, там совсем как-то просто. Кроме меня только человек десять старушек, они впереди сидят.

– Ага.

– Со мной там никто не разговаривает. Я думал сначала, что после службы ко мне подойдет кто-нибудь из священников и скажет что-то вроде: “Что привело тебя к нам, сын мой?” Но они все старые, очень старые, делают все на автомате и, не знаю, думают, наверно, только о том, как бы мальчишкам-алтарникам под стихарь залезть, когда остальные все разойдутся.

Похотливо усмехнувшись, Эндрю говорит:

– Чего же ты туда ходишь?

– Там такой покой. Особая атмосфера, даже в этой старой захудалой церкви. Сижу там и жду, вдруг что-нибудь такое… ну, снизойдет.

– Снизошло или как?

– Пока нет.

– Вот где они.

Баррет открывает глаза. На пороге стоит Лиз – точно так же, как за двадцать минут до того на пороге его комнаты стоял Эндрю. Неужели под конец жизни Баррет будет вспоминать всех, кто являлся к нему на порог, потревожив в очередном убежище?

– Привет, – говорит Эндрю.

– Уже без одиннадцати, – говорит она и входит в комнату. – Ну и помойка же.

– Тайлер с Бет коллекционеры, – говорит Баррет.

– Тайлер с Бет рассудком двинулись.

Она подходит к кровати и садится рядом с Эндрю, тот сторонится, давая ей место. В результате он придвигается почти вплотную к Баррету, касается его плечом и бедром.

Это сексуально, а как же. Но теперь, по мере того как пиетет в отношении его сходит у Баррета на нет, Эндрю из божества превращается в персонажа порно. Баррету это приносит облегчение, смешанное с грустью. Корабль уплывает. Взгляд Баррета натыкается на абажур с нарисованными парусниками, краска на нем местами облупилась и отваливается.

– Будешь?

– Чей это, интересно, кокс? – спрашивает Лиз.

– Не знаю.

– Тайлера, – говорит Баррет.

– А мне казалось, Тайлер завязал.

– Выходит, ты ошибалась.

– Неважно. Тайлер вам разве сказал, мол, ступайте в мою комнату и там угощайтесь из моих личных запасов?

– Эй, Лиззи, – говорит Эндрю. – Мы гуляем, Новый год, как-никак…

– Верните на место.

– В этой квартире все общее, все принадлежит нам троим, Тайлеру, Бет и мне, – говорит Баррет.

– Все, кроме наркотиков. Ни в коем случае нельзя брать чужие наркотики, если только тебя не угощают. А теперь живо положили кокс туда, откуда взяли.

Эндрю передает пузырек Баррету, тот открывает ящик тумбочки и сует туда пузырек.

– Тебе-то зачем эта дрянь? – спрашивает Лиз Баррета.

– Праздник все-таки. Новый год.