– Вообще девушек, это самое, насилуют, – говорит Эндрю.

– У нее были с собой какие-то деньги. Ей нравилось иметь деньги, она их просто брала у мамы из кошелька. Мы даже не знали, сколько их у нее было – вполне могло хватить на междугородний автобус. Через месяц я думала, что мама ее пропажи не переживет. В буквальном смысле, просто умрет. Сара исчезла в декабре. Даже если ее не изнасиловали и не убили, она наверняка замерзла насмерть или умерла с голоду.

Лиз умолкает, в тишине их троих обступают удлиненные острые тени.

– Я приезжала к родителям, – продолжает Лиз, – и видела, что мама может только сидеть. Молча сидеть в кресле в гостиной. Молча, как будто, не знаю… Как в приемной у врача.

– А отец что?

– Он тоже был до крайности измучен. Но оставался самим собой. Занимался домашними делами. То тут что-нибудь подчинит, то там подправит. Типа, если бы дом был в лучшем состоянии, Сара бы вернулась. Я была уверена, что, если Сара так и не объявится, отец… короче, ничего ужасного с ним не стрясется. Ему будет тяжело с этим жить, но в живых он точно останется. А вот за маму я очень опасалась.

– Боялась, что она покончит с собой?

– Нет, мне казалось, она… уйдет из жизни. Так, постепенно. Что рано или поздно она заболеет, и врачи не смогут понять, что у нее за болезнь.

– Так бывает, ага, люди болеют просто от жизни, – говорит Эндрю.

У Лиз наконец исчерпался запас терпения, она по-учительски строго посмотрела на Эндрю. Не можешь ничего умного сказать, так лучше помолчи и послушай.

– Ну а дальше? – говорит Баррет.

– А дальше… Месяцев через пять или около того она вдруг постучала в дверь. Выглядела ужасно. Весила фунтов девяносто, в голове вши, одежда явно на свалке подобрана. Но главное – вернулась. Явилась буквально из ниоткуда.

– Да, вернулась.

– Казалось, что этого не может быть. Нет, мы, конечно, надеялись, но попутно старались привыкнуть к мысли, что она… что ее больше нет в живых. И тут она вернулась.

– Где она все это время была?

– Неизвестно. Она говорила что-то про Миннеаполис, упоминала Саут-Бич. Но в Миннеаполис она собиралась переводиться незадолго до того, как бросила учебу. А в Саут-Бич ездила летом на каникулах. Толком она нам в итоге так ничего и не рассказала. Скорее всего, она сама не помнила, где была.

– Но главное – она теперь была дома.

Лиз задумчиво кивает головой, словно соглашаясь с приговором, суровым, но именно таким, какого и следовало ожидать.

– Да. Она была дома.

– И это – чудо.

– Я никогда не молилась, – говорит Лиз. – Я не верю в Бога.

– Знаю.

– Но еще несколько недель после ее возвращения я про себя благодарила каждого, кто дал Саре доллар, кто позволил переночевать в холле, кто как-нибудь ей помог. С тех пор я даю доллар всем, кто просит.

– Сара вернулась после того, как ты видела свет.

– Прошло месяца три, если не больше.

– И все же.

– Вот заладил! Да, хорошо, хронологически это случилось после того, как я здорово накурилась очень забористого гашиша и типа решила, что вижу какой-то там свет. Ты и вправду думаешь, что одно с другим связано?

– До конца не уверен. Но тут определенно есть о чем подумать.

– Послушай. Да, конечно, Сара теперь дома, она в безопасности, и это очень, очень хорошо. Но лучше-то ей не стало. Она сидит на таблетках. Она толстая, еле шевелится, почти не выходит из своей комнаты. Сидит там, целыми днями играет на приставке.

– Это лучше, чем трупом лежать в Миннеаполисе.

– И все равно, тебе не кажется, что чудо вышло так себе, паршивенькое?

– Эй, до полуночи осталось три минуты, – говорит Эндрю.

– Я не про сами чудеса думаю. Я думаю скорее про знамения.

– Две минуты пятьдесят секунд, – говорит Эндрю.

– Ступай в гостиную и скажи там всем. Я сейчас приду.

– К обратному отсчету успеешь?

– Конечно. Иди давай.

Эндрю послушно встает и уходит. Лиз с Барретом остаются одни, они сидят рядышком на кровати.

– А оно важно? – спрашивает Лиз.

– Что важно?

– Знамение это твое.

– Правильнее, наверно, сказать, что оно неспроста.

– Правильнее, радость моя, было бы сказать, что ты сам себе здорово мозги засрал.

Тайлер с Бет затаились на кухне, наконец оставшись вдвоем. Они обнялись, сидя у стола.

– Почти наступил следующий год, – говорит Бет.

– Да, почти.

Тайлер прижимается носом к ямке у нее над ключицей, втягивает воздух – глубоко, как когда нюхает кокаин.

В глаз ему попала соринка. Он пытается ее сморгнуть – потереть глаз он не может, ему сейчас нельзя выпускать из объятий Бет.

– А конец света так и не наступает, – говорит она.

– Для кого-то наступает.

Она крепче обнимает Тайлера.

– Не начинай, – шепчет она. – Сегодня не надо.

Тайлер кивает. Он не начнет. Не станет заводить обычной скорбной песни о секретных тюрьмах ЦРУ в Польше и Румынии, о незаконном прослушивании телефонных разговоров или о том, что даже Буш был вынужден признать, что с начала войны в Ираке погибло тридцать тысяч мирных жителей. И вообще, Соединенные Штаты воюют со страной, которая на них не нападала.

– В Англии получили ДНК мамонта, – говорит он нежно Бет на ухо.

– Значит, теперь можно вырастить живого мамонта?

– Об этом, наверно, еще рано говорить. Но что точно – это что вырастить мамонта, не имея его ДНК, было невозможно.

– Нет, ты только представь себе, живой мамонт!

– Он же страшно огромный.

– Его же, наверно, можно будет в зоопарке держать?

– Мамонта лучше изучать в естественной среде обитания. Надо будет создать для него специальный заповедник. Где-нибудь в Норвегии, например.

– Ему там будет хорошо, – говорит она.

– А знаешь что еще?

– Что?

– Фиджи отменили законы против гомосексуалов. Теперь на Фиджи разрешается быть геем.

– Это хорошо.

– А еще…

– А-а?

– Японская принцесса Нори вышла за простолюдина и отреклась от престола.

– Он красивый?

– Да не очень. Но у него прекрасная душа, и он любит принцессу больше всего на свете.

– Это даже лучше.

– Разумеется.