Лиз поднимается на ноги.

– С Новым годом, моя радость, – говорит она и раскрывает объятия.

– С Новым годом, – отзывается Эндрю и обнимает ее.

Они целуются, Эндрю обеими руками хватает Лиз за задницу.

– Обоих с Новым годом, – говорит Баррет и пробирается к выходу.

Эндрю вслепую хватает его за руку и пожимает ее. Похоже на то, что делает он это из искреннего расположения.

Баррету приходит в голову, что Эндрю знал, каким-то образом догадался, что им с Лиз нужно немного времени, и дал им это время, хотя Новый год был совсем на носу.

Другого человека легко недооценить. И так же легко завысить оценку. Штука в том, чтобы выбрать верную точку между двумя этими крайностями.

По пути в гостиную Баррет проходит мимо кухни. Там отчаянно целуются Тайлер с Бет. Пройти незаметно? С какой стати, они же одна семья, он приходится Бет запасным мужем и имеет полное право их прервать.

– С Новым годом, – говорит он.

Они разлепляются, слегка ошеломленные, как будто им странно оказаться вдруг на этой кухне, в этом мире.

– С Новым годом, дорогой, – говорит Бет.

Она подходит к Баррету, обнимает его тощими руками за плечи и целует в щеку.

Следом подходит Тайлер, он обнимает их обоих так, что Бет оказывается посередине, зажатая между Тайлером и Барретом. Баррет всем телом ощущает ее миниатюрность, ее упругую тонкокостность. Бет сейчас – белая мышка, любимый домашний зверек, которого держат и не выпускают двое мужчин, способных при желании легко его раздавить. Баррет готов поклясться, что она дрожит мелкой дрожью, как мышь, когда ее берут в руки, дрожит от настороженности и страха (человек как-никак животное хищное), а еще просто оттого, что она – очень маленькое существо, в чьей груди быстро-быстро бьется сердце размером с черничину.

– Только скажи, что у нас сейчас сеанс групповой терапии, и я тебя отшлепаю, – говорит Баррет Тайлеру.

Тайлер протягивает руку и гладит Баррета по голове. Бет молча стоит между ними, едва заметно покачиваясь из стороны в сторону. Потом закидывает голову, прижимается затылком Тайлеру к груди. Глаза у нее закрыты.

Баррет чувствует, что Бет собирается с силами, чтобы что-то сказать.

– Я побывала мертвой, – говорит она.

– Нет, – говорит Баррет. – Не побывала.

Глаза Бет не открывает. Она похожа на человека, который выучил наизусть длинную речь, и теперь наконец настало время ее произнести.

– Не в буквальном смысле, – говорит она. – Но что-то изменилось.

– А яснее? – говорит Баррет.

– М-м-м, ладно… Я долго болела. А потом… Произошел некий сдвиг.

Несколько мгновений на кухне слышен единственный звук – дыхание Тайлера.

– Я как бы… да, начала умирать. Чем-то новым занялась. И все стало по-другому. Я по-прежнему болела. Ужасно себя чувствовала. Но… Когда-то я чувствовала себя как здоровый человек, который заболел. А потом… Я была больной и даже не помнила уже себя небольной. Как будто начали гасить свет. Как гасят свет в доме, когда все ложатся спать.

Все трое молчат. Наверно, надо задать вопрос?

– И как там? – спрашивает Баррет.

– Хорошего мало. Но и не то чтобы совсем плохо. Такая… серая пустота. И на самом деле неважно, хорошо там или плохо. Там не это главное.

Она по-прежнему прижимается затылком к груди Тайлера. Глаза закрыты.

– Серая пустота, – повторяет Баррет, потому что на Тайлера, судя по всему, рассчитывать не приходится.

– Я понятно рассказываю? – спрашивает Бет.

– Более-менее.

– Я хочу, чтобы вы знали. Это было не слишком страшно. Хочу, чтобы вы знали.

– Мы знаем, – говорит Тайлер.

– Потому что, – добавляет она, – времени не так много.

– Имеешь в виду, в жизни? – спрашивает Баррет. – У каждого из нас?

Она слабо мотает головой, прокатывая затылок из стороны в сторону по плотному прямоугольнику Тайлеровой грудной мышцы.

– Да, – говорит она. – Наверно, я это имею в виду.

В десять минут первого все в сборе в гостиной и не понимают, чем дальше заняться.

– Делаем прогнозы на две тысячи шестой год! – кричит Фостер.

Очень неуместная идея. Все старательно не смотрят на Бет.

– Мой прогноз: мы сегодня здорово повеселимся, – говорит она.

Все поднимают бокалы. Чокаются, поздравляют друг друга.

Да, снова думает Баррет, поэтому-то Тайлер так тебя и любит. Многажды рассказанный старый сюжет: девушка из простонародья восходит на престол, и потом о ней слагают легенды, за то отчасти, что она приносит с собой доброту и другие распространенные человеческие добродетели в края, подвластные в целом двуличию и жестокости, как мелочной, так и разящей насмерть.

Снова повисает тишина. Чувство неловкости еще не выветрилось из гостиной.

Фостер отчаянно напрягает мозги: есть ли способ как-то сгладить допущенную им бестактность или любые его слова эту бестактность только подчеркнут. Тайлер теперь будет считать его бесчувственным эгоистом. И никогда не поддастся импульсивному желанию…

– Я предсказываю, что сам Бог велит судье Джону Робертсу исправиться. Права человека расцветут пышным цветом. Женщины, геи и цветные добьются своего. По всей стране улицы заполнятся танцующими людьми, – говорит Тайлер.

Все снова кричат и поздравляют другу друга, снова поднимают бокалы.

Первый и, возможно, последний раз в жизни целая компания благодарна Тайлеру за то, что он в обычной своей манере попенял ей за несерьезное отношение к важным вещам; этой своей манерой он заработал прозвище Мистер Несмешно (всякий раз, слыша его, Тайлер бывает одновременно смущен и горд).

– А я уверен, в моде по-прежнему будут только модные цвета, – говорит Баррет.

– А я – что розовый навсегда останется индийским темно-синим[28], – подхватывает Лиз.

Баррет обнимает Лиз за плечи. Она чмокает его в щечку. Они, слава Богу, не разучились быть несерьезными.

Вечеринка заканчивается. Фостер, Нина и Пинг уходят одновременно, как будто все вместе вдруг поняли, ни о чем между собой не довариваясь, что наступил момент, когда пора. Колокольчик прозвенел, кареты поданы, и никто не хочет слишком замешкаться, пропустить свою реплику, оказаться тем, о ком хозяин скажет, едва захлопнув дверь: я думал, он никогда не уйдет.