– That’s great/здо́рово, – уважительно отозвался Джордж.

Но я не пожелал остановиться – и прибавил, что за пределами развлечений «своих», мирных, неповинных в собственном смысле нет и не бывает. А поговорка, в сущности, подразумевает тех, кого можно беспрепятственно бить. Так и до́лжно поступать, чтобы боялись «чужие» – а именно все те, кто недостаточно слаб, с кем нецелесообразно связываться. А к тому же бить хорошо – и если у тебя в запасе есть куча превосходных бомб и ракет и возможность применить их по назначению, то это лучшее снадобье – почище стволовой, генной и какой угодно терапии – от исподволь накопляющихся в тебе телесной и душевной неуверенности, хилости, дряхлости, т. е. старости. Признайся, мужик, ты разве не хотел бы разбомбить вдребезги, попалить дотла всё и вся, что следит за твоим гниением на корню и насмехается над тобой?! Разве ты не стал бы проделывать это всякий раз, когда представляется такая возможность? Никто не должен узнать, до чего же ты плох. Poke me and die . И если такое стремление естественно и желанно для тебя и меня и кого угодно, то зачем же прикидываться, рассуждая о поступках политиков? Завидки берут?

– What you’ve said is quite intriguing, but, for my taste, a little bit too Stalinist/По-моему, то, что ты сказал, очень даже занимательно, разве что чуть-чуть отдает сталинизмом, – смущенно хихикнул Джордж. – Здесь мы с тобой кое в чем расходимся.

Итак, общение наше никому из нас впрок не шло. Но я оставался ему признателен за оказанную – действительно значимую и своевременную – помощь; в свою очередь, Джордж был искренне рад знакомству с образованным, порядочным, свойским (так он величал меня) парнем, чьи жизненные установки, – он утверждал, – ему во многом близки. Он также не единожды возвращался к тому, что хотел бы повидать моих русских друзей из интеллектуальных и творческих кругов. Возможно, в этой среде подвернется милая бездетная русская женщина не старше 40–45-ти, с выраженными славянскими характеристиками лица и фигуры; он мог бы содействовать ей в ее стремлении обосноваться в Соединенных Штатах. Я с осторожностью отнекивался: Джордж не поверил бы мне, скажи я ему, что в измышленные им русские круги я не вхож. От моего предложения купить билеты на Дворянский бал в гостинице New York Plaza он отказался. Позже я угостил его в русскоязычном заведении Samovar. Больше того, я с горячностью вызвался съездить с ним в Бруклин, чтобы поесть как следует: Samovar был известен своей посредственной кухней и скупердяйскими порциями. Поездка не состоялась. Вместо того мы побывали с ним в галерее Mimi Firzt на открытии выставки картин русских художниц. Я представил Джорджа знакомой кураторше – и это было все, что я смог ему предложить: немногочисленных посетителей вернисажа составляли либо сами художницы, которым было не до куртуазной болтовни, либо столь же занятые особы, говорящие исключительно по-английски и всецело сосредоточенные на выставленных здесь полотнах.

Недели две-три спустя – я не мог более заставлять себя видаться с моим практически единственным приятелем чаще – мы с Джорджем отправились в иную галерею, которой владел его младший друг и товарищ по убеждениям по имени Нортон Крэйг (Craige).

Я не бывал в ней прежде; но не однажды слыхал о том, что это галерея с постоянной экспозицией творчества заключенных и бездомных.

Галерея Нортона Крэйга располагалась в переулке, собственно, в междуквартальном переходе, отходящем в юго-восточном направлении от существенной манхэттенской улицы Delancey (Дилэ́нси), известной практически любому нью-йоркскому обывателю по давней присказке “fancy Delancey” (шик по-дилэнсийски). Затруднительный для дословного перевода смысл ее состоит в том, что на этой, кстати, весьма широкой и презентабельной улице некогда располагалось великое множество портняжных мастерских, а также лавок и пассажей, где велась купля-продажа дешевого и подержанного готового платья. Пошивом и торговлей здесь занимались выходцы из местечек, покинувшие Российскую империю в конце XIX – начале ХХ века.

Всё это постепенно истощилось и сгинуло, так что наряды с конфекционов Дилэнси едва ли отыщутся теперь и в самых фешенебельных магазинах по продаже retro-одежды.

Но кое-что из моделей “fancy Delancey” уцелело в галерее Нортона Крэйга.

Притом что звалась она «Икар», эта галерея была более известна в Манхэттене как «Шляпы» или «Старые Шляпы», т. к. чуть ли не до середины 60-х годов прошлого столетия это помещение принадлежало ателье головных уборов. В его единственной витрине пребывали нетронутыми две восковые головы на обтянутых сукном цилиндрических основаниях – женская белокурая и мужская с черными усиками шнурком. Женский образ был в накрененной на правую бровь темно-синей шапочке-«таблетке» с едва приспущенной вуалью; а на мужском сидела лихая «гангстерская», коричного цвета мягкая федора с заломом. Головы приходилось иногда поновлять. У хозяина было кому поручить эту тонкую работу: он лишь следил за тем, чтобы никакой отсебятины в сочетание красок не вносилось, и образы в головных уборах сохраняли поразительное выражение непоколебимой, томной безмятежности, которого в наши дни не встретишь ни у кого, будь то человек или манекен. Накануне карнавала в День Всех Святых головы убирали, а «таблетку» и гангстерскую шляпу Нортон Крэйг нахлобучивал на искусственные черепа, освещенные изнутри мерцающим электричеством. Черепу, носящему «таблетку», были приданы еще и «губки бантиком», для чего рубезки верхней и нижней челюсти подрисовывались красной помадой. В праздничные дни эта неприхотливая готика традиционно притягивала к себе компании молоденьких чернокожих девиц, которые, всякий раз подойдя к окну, взвизгивали от притворного ужаса – и с хохотом бросались в объятия друг дружки или своих кавалеров.

Ходили слухи, что будто бы Нортон является обладателем еще нескольких десятков упакованных в картонки головных уборов, произведенных модельерами бывшей шляпной в канун Великой Депрессии и не востребованных оставшимися без гроша заказчиками. Мне об этом ничего не известно.

Графику, созданную в исправительных учреждениях, Нортон Крэйг добывал у родственников заключенных – преимущественно жен и матерей. Как правило, эти рисунки были частью – или приложением – к письмам из тюрем. Работы узников, обычно выполненные шариковой ручкой с тонкими стержнями, отличала тщательная, филигранная техника при малых размерах, отчего разглядывать их надо было долго и с близкого расстояния. Изготовленные случайными любителями, которым, оставайся они на воле, не пришло бы на ум заняться изобразительным искусством – у них были другие увлечения, – экспонаты Нортона Крэйга обнаруживали если не художественный талант их авторов, то несомненный страстный порыв, свойственный наговору и заклятию. Чем подробней и настойчивей были прорисованы и неумело отштрихованы даже наиболее бесхитростные объекты, вроде женских грудей, ножек, причудливо сопряженных половых органов, тем большее приворотное очарование в них содержалось и тем настойчивей они приковывали к себе взгляд посетителя. От некоторых из этих картинок было невозможно оторваться без усилий: в них присутствовали выраженные симпатические свойства.

Кроме прелестных, но однообразных, начисто лишенных оригинального содержания «предметных каталогов», куда входили все основные части человеческого тела, годные для половых наслаждений, нередко встречались и достаточно сложные сюжетные композиции самого странного свойства. В настенной, открытой части экспозиции наиболее прихотливым из них делать было нечего, и Нортон помещал их в солидные кожаные альбомы с вытисненной бронзовой монограммой галереи. Так, мне была показана коллекция из двух дюжин писем заключенного, адресованных сестре. Автор их в мельчайших подробностях изобразил свое возвращение из тюрьмы к неверной супруге. По жанру это был своеобразный «немой» комикс, но мне он показался в чем-то сродни плетению сюжетов на античных вазах или символике на торсах наших профессиональных блатных, которых я достаточно повидал в молодости.