Он сказал Монсе, что ему стыдно за Францию, стыдно за Европу, которая легла под Гитлера, и стыдно за католическую церковь, снюхавшуюся с военными.

Назавтра утром он уезжал.

Весь вечер был в его распоряжении и вся ночь.

Монсе полюбила его с первой секунды, всем сердцем и навсегда (для тех, кому невдомек, это называется любовью).

Они решили пойти в кино: вход был бесплатный, с тех пор как городом завладели анархисты. И, едва успев сесть, они припали друг к другу в темноте и слились в страстном поцелуе, который продлился не менее полутора часов. То был первый поцелуй Монсе и ее первый семимильный шаг на территорию наслаждений, перед экраном, на котором показывали другие поцелуи, надо полагать, куда более профессиональные, но далеко не такие сладкие.

И коль скоро ничто с июля не шло прежним порядком, и коль скоро мораль теперь подчинялась желанию, и коль скоро никто больше не заморачивался былыми запретами, и коль скоро все или почти все послали их подальше без тени сомнения (хотя все же с легкой тревогой), Монсе после полуторачасового поцелуя, сладкого до умопомрачения, без колебаний согласилась пойти с французом в его номер в отеле. Ей не хватило ни времени, ни ума задуматься, подходит ли к случаю ее нижнее белье (длинные ситцевые трусы, способные отбить самое горячее желание, и такая же маечка): они сразу упали на кровать, и вдыхали друг друга, и ласкали друг друга, и пылко переплелись телами, и соединились, трепеща от страсти и нетерпения, на этом я умолкаю.

Они откатились друг от друга, тяжело дыша, обливаясь потом. Переглянулись, словно впервые друг друга увидели. Полежали немного молча. Потом Монсе спросила француза, в котором часу ему уезжать. Француз задумчиво провел рукой по контуру ее лица и сказал несколько слов, которых она не поняла. Голос у него был знобкий, трепетный, незабовенный (говорит моя мать). Она попросила повторить. Он снова произнес слова, и она снова не поняла, вернее, поняла, но не смысл, а нечто иное (для тех, кому невдомек, это называется поэзией).

В семь часов утра француз посмотрел на часы. И вздрогнул. Время пролетело так быстро. Он ужасно опаздывал. Он поспешно оделся, поцеловал ее в последний раз и побежал туда, где его ждали, чтобы отвезти на фронт.

В квартиру, которую она делила с Франсиской, Монсе вернулась, охваченная шальной радостью, радостью почти невыносимой, радостью, отрывавшей ее от земли, como si tuviera pájaros en el pecho[122], радостью, которую ей хотелось выкрикнуть во всеуслышание и которая буквально выплескивалась из ее глаз, так что, когда она вошла в кухню, где хлопотала Франсиска, та посмотрела на нее ошеломленно, словно видела перед собой не сестру, а неведомое существо.

Что с тобой?

Я влюбилась.

Давно ли?

Вчера вечером и на всю жизнь.

И сразу громкие слова!

Нынче пора громких слов, отвечала Монсе, сияя.

И, умирая от желания оповестить весь свет о своем новоявленном счастье, она рассказала сестре о своей встрече с французом и о полуторачасовом поцелуе, который опустился до самой ее души (или поднялся, смотря где эта штуковина расположена), умолчав, однако, о гостиничной кровати и о том, что на ней произошло.

В последующие дни, месяцы и годы Монсе постоянно думала о французе (который так и не дал о себе знать по той простой причине, что она не успела сказать ему ни своей фамилии, ни адреса). Где он спит? Что он ест? Думает ли о ней, как она о нем? На каком фронте сражается? Холодно ли ему? Голодно ли? Жив он или убит? Она никогда этого не узнает и будет задаваться тысячами вопросов на протяжении семидесяти пяти лет.

А потом не пришли в положенный срок месячные. Шел день за днем, месячные все не приходили, и Монсе пришлось признать, что она действительно embarazada, по-испански это слово звучит красноречивее[123], embarazada от человека, которого мы с сестрой с детства называли Андре Мальро, не зная его настоящей фамилии.

Монсе слышала, как радовался ее брат легализации абортов, которая, по его словам, должна была внести весомый вклад в освобождение женщин. Какое-то время она обдумывала этот выход. Но что-то в ней противилось такому решению, и она откладывала его день ото дня.

Франсиска в конце концов заметила, что с Монсе неладно. Она, прежде певшая с утра до вечера (а к пению у нее был несомненный талант, и я убеждена, что, попади она в руки хорошего импресарио, могла бы сделать себе имя и стать профессиональной певицей, тем более что помимо музыкального дара была наделена несравненной красотой, говорю это без малейшей предвзятости, а такая карьера не только позволила бы ей значительно улучшить свое финансовое положение, но и открыла бы перед ней двери большого света и другие возможности, которые пригодились бы и мне), теперь стала молчалива, сидела, подперев руками лоб, погруженная в свои печальные мысли, до того погруженная в эти печальные мысли, что еда у нее пригорала всякий раз, когда она стряпала, и турецкий горох превращался в угли, а Монсе замечала это, только когда кухню окутывал густой дым. Ты соскучилась по маме? — спросила ее однажды Франсиска, встревоженная регулярным обугливанием еды.

Только тут Монсе вспомнила о матери, которой ни разу не послала весточки, хоть и обещала.

Да, сказала она и разрыдалась.

Франсиска обняла ее, отчего слезы хлынули с удвоенной силой. И через добрых десять минут всхлипываний и невнятных слов, выдохнутых в шею сестры, она призналась ей, что ждет ребенка и что у нее есть только один выход: покончить с собой.

Вариант самоубийства отпал (очень скоро), но у Монсе и в мыслях не было дольше оставаться в городе. Неодолимая, животная сила тянула ее к матери, хоть она и знала наверняка, что ждет ее дома: бесконечные причитания, слезы, мольбы, Dios mío, Пресвятая Дева, Господи Иисусе, что скажут люди? и т. д. и т. п.

Серым октябрьским днем, через неделю после того как генерал Мильян Астрай[124] бросил в лицо Унамуно, ректору Университета Саламанки: «СМЕРТЬ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ, ДА ЗДРАВСТВУЕТ СМЕРТЬ!» — через неделю, стало быть, после этого призыва к кровопролитию, который станет боевым кличем националов, и ровно через два месяца после ее столь радостного отъезда в город Монсе вернулась в деревню с ребенком под сердцем, с радиоприемником в сумке и с уверенностью в глубине души, что чудные дни этого лета никогда не вернутся.

При виде первых домов от желания по-детски расплакаться у нее перехватило горло. Именно сейчас, подумалось ей, заканчивается часть ее жизни и навсегда остались позади ее юность и ее радость.