Она думала о нем днем и ночью. Думала о нем, обожаемом, которого не успела толком узнать, так неожиданно и быстро все произошло, от которого у нее не осталось даже фотографии на память. Думала об этом человеке, не зная, где он родился, где рос, какие у него вкусы, какие слабости, какие встречи сделали его тем, кем он был, не зная о нем почти ничего, даже его фамилии, и, стало быть, при всем желании не имея возможности отыскать его следы, даже возьмись она за это с усердием сыщика, но твердо зная, что этот человек предназначен ей судьбой и что она любит его любовью такой же огромной, как точившее ее горе. Она постоянно видела как наяву его лицо, склонившееся к ее лицу, видела его глаза, в которых она тонула, прядь волос на лбу, которую он отбрасывал, тряхнув головой, и маленький шрам звездочкой на левой щеке, к которому она приникала самым сладким из поцелуев. И без него сердце у нее разрывалось.

Она была так поглощена своей любовью, что не замечала ни холода на чердаке, ни первых толчков ребенка, которого носила. Порой ей даже мерещилось, что ее любовник здесь, с ней, несколько коротких секунд он был рядом, но всякий раз исчезал. Время шло, и Монсе еще лелеяла надежду, слабеющую с каждым днем, что Андре Мальро однажды появится и спасет ее от этой жизни. Боже, сделай так, чтобы он вернулся, шептала она, в то время как разум строго ее одергивал, напоминая, что желание это безумно.

Три месяца прожила она в этом безнадежном ожидании, три месяца, в которые мать вливала в нее капля по капле неощутимый яд шантажа несчастьем.

Ей думалось, что если француз не разыщет ее, она умрет.

Но живот рос, кучка скорлупок тоже, от француза не было ни слуху ни духу, а она все жила.

Настал день, когда она наконец поняла, что француз никогда не вернется. Разве что во сне. Да, он снился мне, милая, еще много лет.

Тогда она рассмотрела четыре возможных выхода:

Или покончить с собой, выпрыгнув из чердачного оконца на задний двор.

Или решиться жить с нагулянным приплодом, как говорили тогда, то есть быть una desgraciada, опозоренной, с таким же desgraciado ребенком на руках, которого будут называть выблядком (подсказанная Роситой идея убедить всю деревню в том, что ребенок был зачат без участия мужчины, — явление это еще зовут партеногенезом в ученых трактатах или Непорочным Зачатием в трактатах католических, — была, по зрелом размышлении, вряд ли выполнима).

Или бежать, добраться до города, где-нибудь родить, найти какую-нибудь работу и отдать ребенка какой-нибудь кормилице.

Или же согласиться на брак: несчастье, но не столь жестокое и, наверно, более терпимое, чем все несчастья, рассмотренные выше.

Вот на этот-то последний вариант желание жить вопреки всему и медленное, но верное давление со стороны матери и заставили ее пойти.

Настал день, когда она, выдержав сотни битв со своей совестью и сердцем, проглотила слезы и согласилась на брак, который, ничего не поделаешь, приходится назвать браком по расчету.

Согласившись на брак, она получала имя, прочное положение и гарантированную респектабельность, а взамен отдавала свою короткую молодость и надежды на любовь.

Ее мать не помнила себя от счастья. Милостью Господа Всемогущего (которой в данном случае изрядно помогли ее окутанные глубокой тайной происки, но об этом ни слова!) ее дочь сочетается законным браком с настоящим сеньорите! Ее дочь, хвала Всевышнему, войдет в семью, образу жизни которой завидуют все! Qué suerte! Qué felicidad![131]

С уродом, остудила ее пыл Монсе.

Мужчинам необязательно быть красавцами, возразила мать.

А какими им обязательно быть?

A ser hombre y nada más[132].

На этом дискуссия была закрыта.

Мать Монсе, каждой своей материнской жилкой трепетавшая от гордости за дочь, которая будет теперь принадлежать к богатому сословию и якшаться, хвала небесам, с gente de calidad[133], победоносно сообщила радостную новость соседкам, которые разахались хором:

Вот повезло-то!

Да она в рубашке родилась!

Ни в чем не будет нуждаться!

На всю жизнь обеспечена!

Вытащила счастливый билет!

Восторгов сразу поубавилось, стоило матери Монсе отойти, и у каждой нашлось что сказать:

Бедная крошка, она еще наплачется!

С этой мегерой доньей Пурой, не позавидуешь ей!

А донья Соль, бедняжка, вот уж кого жаль!

В этом доме, холодном, как могила, спасибо, увольте!

А я скажу, уж лучше жить бедно, да счастливо, чем в богатстве горе мыкать!

Это мнение было поддержано соседками единогласно.

Я сама не знаю, почему этот разговор в пересказе моей матери созвучен фразе Бернаноса, которую я прочла сегодня утром, он пишет, я цитирую по памяти, что люди с деньгами презирают тех, кто им служит по убеждению или по глупости, ибо по-настоящему могут положиться только на продажных и только продажным доверяют. Но, вдумавшись, я отчетливо понимаю, что фраза эта обращена к моему настоящему. И вообще, с каждым днем я все больше убеждаюсь, что мой живой интерес к рассказам как моей матери, так и Бернаноса объясняется по большей части их откликом в моей сегодняшней жизни.

Вернемся же к Монсе, которой осталось сделать самое трудное: сообщить о своем замужестве Хосе.

А Хосе между тем, с тех пор как вернулся, думал только об одном: как бы воспрепятствовать политике Диего, который со знанием дела разыгрывал сталинскую карту. Воспрепятствовать ему по мере своих возможностей. Но возможности его, приходилось признать, были невелики. На чаше весов те, что имелись в распоряжении Диего, заведомо перевешивали. Что касается союзников, он мог рассчитывать только на Хуана. Этого было мало. Оставался лишь один выход: бузить, иначе говоря, ставить палки в колеса, иначе говоря, чинить помехи всем делишкам Диего. Можно было еще задать ему хорошую взбучку. Этот вариант он тоже рассматривал.

К власти, сектантству, благоразумию и несгибаемости, которые воплощал Диего, Хосе питал глубокое презрение, презрение нутряное, презрение неизбывное, и потому невольно каждый раз при встрече всячески пытался его задеть. Закудахтав по-куриному на собрании, которое проводил Диего, показав ему рожки под пение румба-ла-румба-ла-румба-ла или подняв палец, как на уроке, чтобы громко объявить Духовная пища прежде всего, пососите-ка лапу! — он радовался как ребенок, а все односельчане дружно его осуждали.

Сам же Диего не выносил этих шпилек, ранивших его мужское самолюбие больнее, чем серьезные и вполне аргументированные сомнения в его правоте.