Проклятие Малахии. Его отец пожертвовал храму в Клерво, где погребен святой, надел в Аннандейле в обмен за неугасимые свечи, и Брюс, сколько б ни твердил насмешливо, что отец напрочь лишился хребта, понимал, что все это из-за Проклятия Малахии. Каждый Брюс страшился его более всего на свете.

Каноники вели свой речитатив, и он старался вымарать Проклятие и мысль, что именно оно понудило его порешить одного из их собратьев на святой земле. Невинные, подумал он. Невинные всегда умирают.

Брюс видел плитку перед собой — серую потрескавшуюся плоскость. В верхнем уголке одной из них колебались буковки, мелкие и чуть заметные, и он ощутил отчаянную потребность ясно разглядеть их. Прищурившись, прочел: «d i us Me Fecit». Клеймо создателя, подумал Брюс. Альфредиус? Годфриус?

А потом до него вдруг дошло. Dominus Me Fecit. «Господь сотворил меня». И рука вдруг задрожала так неистово, что свеча выпала, облив воском костяшки пальцев. Клеймо создателя. «Господь сотворил меня. Я тот, кто я есть».

— Государь мой Каррик!

Голос заставил его обернуться, и в глазах, ослепленных пристальным взглядом на свет свечи и плитки, все поплыло.

— Господь сотворил меня, — пробормотал Брюс.

— Как и всех нас, — отозвался голос, хриплый и сочный от сытой жизни. Уишарт, узнал он.

Песнопения смокли, все головы обернулись; настоятель, проковыляв вперед, преклонил колени, и Уишарт протянул руку, дабы тот облобызал перстень. Перстня не было видно из-под латной рукавицы, и настоятель замешкался, но потом приложил губы к холодным шарнирным железным сегментам.

Уишарт едва удостоил его взглядом, глядя, как поднимается Брюс. Несомненно, Проклятие Малахии, подумал он про себя, видя угрюмый лик юного государя Каррика. Оно терзало его отца всю жизнь, но Уишарт уповал, что юношу чаша сия минует. Он знал предание с пятого на десятое: что-то о том, как предыдущий Брюс Аннандейлский посулил священнику отпустить приговоренного татя, а потом тайком повесил его. Сказанный священник, осерчав, проклял Брюсов — что представлялось Уишарту не очень-то вяжущимся со святостью, но пути Господни неисповедимы, а им-то Малахия в конце концов и стал: святым.

С той поры Брюсы и жили под сенью этого проклятия, и суждение юного Роберта, признался себе Уишарт, что оно совершенно подорвало мужество его отца, не так уж далеко от истины. Вряд ли удивительно, подумал Уишарт, когда ханжествующий попик, докучный обеденный гость, испортивший тебе аппетит, вдруг оказывается Малахией, помазанником Божьим, оделенным властью ангельской. Тут самое меньшее усомнишься в собственном везении. Что хуже, каждую больную корову, паршивую овцу и полегший хлеб относили на счет Проклятия, так что Брюсам то и дело приходилось усмирять угрюмых ропщущих простолюдинов.

— Я молился, — с укором провозгласил Роберт, и епископ, заморгав, потупил взор и взмахом длани велел настоятелю встать.

— Разумеется, — отвечал он, собрав всю свою жизнерадостность, — и вскорости я к тебе присоединюсь, попомни мои слова. Приор, ваша ризница прекрасно подойдет для тихой беседы.

Настоятель кивнул. Он не собирался молить о том, чего, как он понимал, желал весь клир — чтобы грабежам и мародерству положили конец, пообещав, что больше не будут убивать облаченных прелатов, — ибо когда епископ Глазго стоит в кольчужных рубахе, штанах и капюшоне, время для этого неподходящее. Палица, болтавшаяся на темляке у одного из бронированных кулаков, была единственным ироничным напоминанием, что он епископ Шотландской церкви и не смеет обращать клинок против кого бы то ни было — впрочем, похоже, ему отнюдь не возбраняется забить человека до смерти.

Поглядев на воинствующего епископа, Брюс подумал, что старика может хватить удар от такой уймы стеганых одеяний и металла в оную жару. А еще отметил про себя, что у Уишарта вымученный вид человека, неспособного справиться то ли с дурным запором, то ли с дурными новостями.

Последовав за едва волочащим ноги епископом в тесную жаркую ризницу, он с удивлением обнаружил там Уоллеса, сидевшего на единственной лавке, опершись на свой полуторный меч. Он даже не изобразил попытки встать с должным почтением, раздосадовав Брюса, о чем тот, впрочем, забыл, едва Уишарт раскрыл рот.

— Государи Перси и Клиффорд созвали силы и выступили через Дамфрис, — объявил Уишарт без предисловий. — Пятьдесят тысяч человек, или так мне поведали.

Уоллес даже не моргнул, но его кулаки крепче стиснулись на рукояти меча, и Брюс услышал, как кончик клинка вгрызся в каменный пол. Увидел сокрушенное лицо Уишарта и тотчас постиг суть дела.

— Вы рассчитывали, что времени будет больше, — обвиняющим тоном заявил он, и Уишарт угрюмо кивнул.

— До следующей весны, — проворчал епископ. — Эдуард далеко на юге с армией, которую хочет переправить во Фландрию, дабы сразиться с французами, к тому же он и подобные графьям Норфолку и Херефорду не в ладу из-за прав баронов и мыта на шерсть. Я и не помышлял, что войско будет готово до конца года, так что им придется переждать зиму и выступить весной. Я…

— Вы забыли про английских пограничных государей, — перебил Уоллес, устремив ледяной взор на раскрасневшееся, лоснящееся от пота лицо Уишарта. — Вы позабыли, что тень Длинноногого длинна, епископ, и подступает все ближе. И как такое допустил человек, слывущий, сказывал мне народ, архиплутом?

Уишарт с лязгом отмахнулся.

— Я не ожидал, что Перси или Клиффорд созовут войска, — проворчал он. — Думал, они поскаредничают, раз подымали столько шума из-за денег на французскую затею Эдуарда. Кроме того, Перси — внук де Варенна и не захочет, чтобы старый граф Суррейский выглядел дураком, правя Шотландией в звании вице-короля из своих владений в Англии.

Брюс с издевкой, грубо рассмеялся.

— Ну, добро, — тряхнул он головой. — В этом вы весь — строите козни и возглашаете с каждой кафедры, что сие есть королевство, государство, отдельное от Англии, со своим собственным королем — да настолько, сдается мне, что напрочь потеряли представление, как мыслят англичане.

— Что ж, вам ли не ведать, — ответил Уоллес подавленно, да и в улыбке Брюса не было ни намека на веселье.

— Перси и Клиффорду не по нраву заморские войны Эдуарда, — с горечью сказал Брюс. — Но это война не заморская. Эдуард считает эти земли не другим государством, а частью своего собственного, так что Перси и Клиффорду не отвертеться от сбора войск для подавления внутреннего мятежа, кем бы ни выглядел при этом дедуля де Варенн. Поступить супротив — измена. Кроме того, Эдуард придет, и никто из его государей на севере не пожелает предстать перед ним, не предприняв что-нибудь. Даже графу Суррейскому придется оторвать от места свою де-варенскую задницу и заплатить солдатам снова.

Уишарт скорбно потупился к полу, потом выпрямился, шумно выпустил воздух между мясистых губ и кивнул:

— Истинно, достаточно верно. Сие было недооценкой. Теперь придется с этим разбираться.