Из-за того что почти любая задача вызывает деактивацию этой сети, исследователи изначально назвали ее «сетью, деактивируемой выполнением задания». Труднопроизносимое название со временем трансформировалось до «сеть пассивного режима».

Сперва ученые не имели понятия, что делает эта сеть. Существовал длинный список задач, которые ее выключали (так что было хорошо известно, чего она не делает), но почти отсутствовали достоверные свидетельства о ее истинном предназначении. Однако, даже не обладая «железобетонными» фактами, ученые начали развивать интуитивные представления, базирующиеся на их собственном опыте. Одним из таких мыслителей-первопроходцев был наш гид по этому исследованию Мэттью Либерман — теперь он становится активным героем нашего повествования.

Как вспоминает Либерман, изображения сети пассивного режима обычно получали, попросив испытуемого в ПЭТ-сканере сделать перерыв в той повторяющейся деятельности, которую предполагал эксперимент. Поскольку испытуемый ничем конкретным не занимался, можно было легко предположить, что сеть пассивного режима проявляется в те моменты, когда мы ни о чем не думаем. Однако после небольшой рефлексии становится очевидно, что наш мозг едва ли вообще когда-нибудь ни о чем не думает. Даже без определенной задачи его активность остается высокой, мысли и идеи кружатся в бесконечном галдящем хороводе. Либерман осознал, что этот активный фоновый шум склоняется к фокусу на небольшом количестве целей: это мысли о «других людях, о себе или о том и другом сразу». Иными словами, сеть пассивного режима, видимо, связана с социальным восприятием.

Разумеется, как только ученые поняли, что именно надо искать, они обнаружили, что области мозга, определяемые как сеть пассивного режима, «практически идентичны сетям, активизирующимся во время экспериментов по социальному восприятию». Иначе говоря, во время простоя наш мозг «по умолчанию» сосредоточен на нашей социальной жизни.

И вот тут исследование Либермана принимает интересный оборот. Когда ученый впервые пришел к заключению, что сеть пассивного режима носит социальный характер, этот вывод его не впечатлил. Либерман, как и другие исследователи в этой области, знал, что для человека естествен сильный интерес к собственной социальной жизни, поэтому не удивительно, что именно об этом мы предпочитаем думать, когда нам скучно. Ученый, однако, продолжал изучать различные аспекты социального восприятия, и его мнение изменилось. «Я начал убеждаться, что сперва понял отношение между этими двумя сетями прямо противоположным образом, — писал он. — И эта реверсивность чрезвычайно важна». Теперь он верил, что «нам интересен социальный мир, потому что мы устроены так, что наша сеть пассивного режима запускается в свободное время». Иными словами, наш мозг приспособился автоматически практиковать социальное мышление в моменты когнитивного простоя. Именно эта практика вызывает в нас сильную заинтересованность своим социальным миром.

Либерман и его сотрудники разработали серию экспериментов, призванных проверить эту гипотезу. В одном из исследований они обнаружили, что сеть пассивного режима активизируется в моменты покоя даже у новорожденных. Эта была важная находка, так как младенцы «определенно еще не развили интерес к социальному миру… Исследуемые дети пока даже не умели фокусировать глаза». Следовательно, эта деятельность инстинктивна.

Участников другого, «взрослого», эксперимента помещали в сканер и просили решать математические примеры. Даже когда испытуемым давали трехсекундные перерывы между примерами — слишком маленький промежуток, чтобы начать думать о чем-нибудь другом, — сеть пассивного режима активизировалась, свидетельствуя, что стремление к мыслям о социальных вопросах включается как рефлекс.

Эти открытия подчеркивают фундаментальную важность социальных взаимосвязей для человеческих существ. «Мозг эволюционировал миллионы лет не для того, чтобы тратить свое свободное время на что-то несущественное для нашей жизни», — заключает Либерман. Но сеть пассивного режима — это еще не все. Дополнительные исследования Либермана и его коллег выявили другие примеры того, как эволюция делает «крупные ставки» на значимость социальности, адаптируя другие структуры под ее нужды.

Например, потеря социальных связей, как оказалось, запускает те же системы, что и физическая боль, — что объясняет, почему смерть члена семьи, расставание и даже общественное пренебрежение могут причинить столько страданий. В одном эксперименте установили, что обычные безрецептурные анальгетики уменьшают и социальную боль. Учитывая мощь болевой системы в регуляции нашего поведения, ее связь с социальной жизнью демонстрирует важность общественных отношений для успеха нашего вида.

Либерман также обнаружил, что человеческий мозг выделяет значительные ресурсы на две крупные системы, которые работают совместно, решая задачи ментализации: они помогают нам разобраться в мышлении других людей, в том числе понять их чувства и намерения. Даже такое простое действие, как повседневный диалог с продавцом в магазине, требует огромного объема нейронной вычислительной мощности, чтобы принять и обработать высокоскоростной поток подсказок о том, что на уме у этого продавца. Хотя такое «чтение мыслей» кажется нам естественным, на самом деле это поразительно сложное мастерство, отточенное за миллионы лет эволюции в специальных мозговых сетях. Именно эти отлично приспособленные системы используют чемпионы по игре в «камень-ножницы-бумагу», приведенной в начале главы.

Эти эксперименты демонстрируют отдельные моменты из обширной литературы по когнитивной нейронауке, подтверждающей одно и то же: люди — существа социальные. Не зря Аристотель называл нас «социальными животными», но потребовались продвинутые сканеры мозга, чтобы мы осознали, насколько философ даже преуменьшил реальную картину.

Этот высокоадаптированный человеческий интерес к социальным связям — увлекательнейший фрагмент эволюционной истории. Запутанные мозговые сети, описанные выше, миллионы лет эволюционировали в среде, где взаимодействия всегда представляли собой глубоко личные контакты, а социальные группы были небольшими и родственными. Последние два десятилетия, напротив, характеризуются стремительным распространением цифровых средств коммуникации — так я называю приложения, сервисы и сайты, которые позволяют людям взаимодействовать через цифровые каналы. Это вынуждает социальные сети человека увеличиваться и становиться менее локальными, поощряя общение посредством коротких текстовых сообщений и одобрительных кликов, в которых заложено куда меньше информации, чем необходимо для анализа, заложенного в нас эволюцией.

Возможно, столкновение «старой» нервной системы и современных инноваций вызовет проблемы. Во многом ситуация схожа с тем, как «инновационные» пищевые полуфабрикаты в середине XX столетия привели к глобальному ухудшению здоровья населения. Непредвиденные побочные эффекты цифровых средств коммуникации — своего рода социального фастфуда — также вызывают оправданное беспокойство.

Определить влияние цифровых средств коммуникации на наше психологическое состояние — сложная задача. Дело не в дефиците научных исследований по данной теме, а в том, что разные группы приходят к разным выводам на основе одних и тех же данных.