и чем. Она достает записную книжку в «крокодиловом» переплете, паркеровскую ручку. Пишет, вырывает листок.

— Вот. И здесь телефон. Это домашний. Это сотовый. Позвоните предварительно. В ближайшие три дня меня не будет в Москве.

Она живет где-то в районе Хорошевки.

— Всего доброго.

И уходит, уверенно (начальственно) ставя ноги, почти печатая шаг. Сапоги плотно облегают икры. Сумка висит на локте. Как будто сразу забыла о моем существовании, как будто ее ждут важные и интересные дела, бурлящая жизнь, полная значимых событий. Возможно, неправда.

В очередной приход к Сызранцеву я застаю чаепитие не только с Евгением, но и с Алевтиной. Расширенное. Я решаю пока ничего говорить о беседе с Екатериной Ермолаевной, потому что

Не знаю почему.

Частично — из-за Алевтины. Атмосфера. Атмосфера сегодня совсем другая.

Алевтина не видит никого, кроме Евгения. Полина — о, тут много. Усталость, досада, я бы сказал, внутренние слезы. Фима весь в себе, Елена Самуиловна опять дремлет.

За стеной разучивают концерт Сибелиуса. Проблемы с интонацией. Удивительно, но я пока ни разу не столкнулся с таинственным скрипачом. Ранее в разговорах упоминался некий Митя — думаю, что это он.

Меж тем Женя читает.

Оставьте! Не трогайте! Бросьте!

С утра поднялся тарарам,

С утра телефонные гости

Звонили по всем номерам.

Голубчики! Вы им не верьте!

Они ни с того ни с сего.

Он умер совсем не для смерти,

И тлен не коснется его.

Нашел неизвестное стихотворение Сызранцева. По-видимому, на смерть Маяковского, так как датировано 14-м апреля тридцатого года. Хорошо, хотя слабее «Квартиры». Но Женя извлек из него тему для импровизации.

— Задумайтесь на минуту, — говорит он. Сегодня его аудитория — мы с Алевтиной. Фима демонстративно углубился в газету, Полина взялась за мытье посуды. — Вот Сызранцев. Человек, о котором вы ничего не знали.

— У нас на пятом курсе будет…

Алевтина университетская. Русское отделение.

— Неважно. Вот задумайтесь. А вдруг его фамилия на самом деле была не Сызранцев, а Мелитополев. Или Житомирский. И с Сергеем Рудаковым он вовсе не дружил, а был шапочно знаком. А дружил он с Андреем Платоновым. Который, кстати, на самом деле Андрей Климентов и который, кстати, тогда же учился в Воронежском университете. Или он дружил с Валентином Ющенко. Который, кстати, тоже работал в Воронежском книгоиздательстве. А первой жены Ольги у него вообще не было — просто ошибка в книге регистрации. Это все имеет значение?

Алевтина смотрит Жене в лицо, стараясь угадать, какой ответ будет правильным.

— Имеет, — говорит она.

И ошибается.

— Ничего, дорогая моя, подобного, — говорит Женя.

У него интонация человека, удачно показавшего фокус.

Так я и думал. Женя — идеолог всего, что здесь происходит. Происходит? А что здесь происходит?

— Но как же, личность и общая картина…

— Нету.

— Чего?

— Картины нету. И насчет личности можно поспорить.

Это удивительно близко тому, о чем я думаю. И о чем у этого удивительного француза. Надо поговорить с Женей наедине.

— А что же есть? — спрашиваю я, чтобы не быть окончательно исключенным из беседы.

Женя поворачивается ко мне так, как будто не подозревал о моем существовании.

— Есть стихотворение. Вот этот вот текст. Единственная реальность. Все остальное — домыслы, предположения, построения. Время написания, кому посвящено, где написано, кем… Придумали стройную концепцию, потом нашли новые сведения, опровергли чье-нибудь утверждение, и — мамочки! вся конструкция завалилась набок, гляди — рухнет… Вот вы…

Он возвращается к Алевтине, она его больше вдохновляет.

— Насколько помню, вы занимаетесь «Выбранными местами…» Николая нашего Васильича.

Тихий утвердительный писк.

— Хорошо… Это реальные письма?

— Частично да, некоторые восстановлены из черновиков, некоторые…

Алевтина теряет уверенность очень быстро. Надо подбодрить ее при случае.

— Откуда вы знаете?

— Ну… свидетельства…

— Свидетельства? А кто их писал, эти свидетельства? Вы их видели, этих людей? Свидетелей! Папа ваш родной это писал?..

Алевтина молчит.

— Хорошо…

Сейчас что-то будет. То, к чему он вел.

— Гоголь сам — был?

— Ну здравствуйте! — не выдерживает Фима из-за газеты.

— Был.

— Докажите!

— Докумен…

Алевтина замолкает. Она не знает, как парировать. К тому же Женя победно агрессивен.

— А вы говорите — письма.

— Ну а тексты-то? — вдруг вступает Полина от своей посуды.

— Что тексты?

— Кто-то их написал.

— Вот именно, что кто-то. Кто?! Вот кто?.. Ну, хорошо. Допустим, Гоголь — не самый удачный пример. Но вообще наше априорное доверие к информации, зафиксированной на бумаге, особенно твое, Полина, меня…

Скрипичное прекращается, и из комнаты выскакивает юноша. Взлохмаченные темные волосы. Такой же, как у Полины, вздернутый нос. Полные губы — будь он девушкой, сказал бы аппетитные. Длинными паганиниевскими пальцами держит скрипку за гриф, как будто пытается ее задушить. Смычок в правой руке готов к фехтовальному выпаду. Вот оно, долгожданное явление Мити.

— А можно снизить децибелы? — яростно спрашивает он.

Окидывает взглядом аудиторию в намерении продолжить филиппики, но, обнаружив двух незнакомцев, осекается.

— Мы же терпим твоего Мендельсона, — говорит Фима.

— Сибелиуса!

— Ерунда.

— Попей лучше чаю, — говорит Полина и освобождает на столе место между Женей и Алевтиной. — Это Алевтина, это Лев… Александрович.

Митя неопределенно кивает нам. Пристраивает скрипку со смычком назад в комнату, возвращается и втискивается, куда сказали.

Женя мрачнеет, углубляется в чай.

Возникает пауза. Между Алевтиной и Митей сгущается воздух. Если бы они были муравьями, то сейчас обследовали бы друг друга своими усиками-антеннами.

Частично я с Женей согласен, но насчет Гоголя он, конечно, хватил через край.

Я позвонил Екатерине Ермолаевне. Сказал себе, что мною движет интерес к Сызранцеву в первую очередь. Строжайшим образом сказал.

Подъехал к высотке на бульваре Карбышева. Екатерина Ермолаевна спустилась в накинутом на плечи пальто, принесла запах тепла и сигарет. На ногах — тапочки на каблучке, скорее домашние туфельки, с открытыми носами. В руках — никаких дневников.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте.

Пауза.

— А дневники…

— Пойдемте.

Стыдно чувствовать себя невинной девицей, которую заманивает в сети опытный ловелас. «Мы ничего не будем делать, просто посидим рядом». Я невинен, но не девица, и, что важно, непривлекателен для противоположного пола. Зачем всё это?

Мы едем в лифте на девятый этаж, я стараюсь не касаться ее гладкой обнаженной руки,