которой она придерживает соскальзывающее с плеч пальто. Думаю, дома у нее много синтетического шелка и искусственного бархата. И кожаный диван.

Дома у нее, во-первых, собака. Нечто атакующе визгливое.

— Барчи, фу! — говорит она.

Барчи.

— Какая это порода? — я пытаюсь погладить Барчи. Тщетно.

— Чихуахуа.

Ах вот они какие, всегда хотел узнать.

Сквозь Барчин лай из комнаты доносится: «Ты стучала в дверь открытую…» Никогда бы не подумал, что она слушает Земфиру.

— Проходите. Чай будете?

— Я… честно говоря…

— Да отдам я вам дневники, что вы в самом деле!

— Нет, это я так. Буду чай, спасибо, конечно.

Наверное, надо идти на кухню.

— Проходите в комнату, я сейчас.

Комната единственная. Земфира хорошо, но громко. Не могу на такой громкости слушать, теряюсь в громкости. Уместно ли будет самому приглушить? Или попросить ее. Плевать, прикрутил.

В комнате — да, так и есть — тяжелые шторы под парчу. Стеклянный столик. Диван не кожаный, правда, но на кровати шелковое покрывало в цветах. Барчи неистовствует под ногами. Книги. Так, книги. Довольно странный выбор: словарь Ожегова, школьный орфографический, книжка про Ельцина, Чуковская об Ахматовой, Есенин, трехтомник Довлатова, Коэльо, «Целебное голодание»…

— Не то что в вашей библиотеке, да? — говорит она за спиной.

Принесла поднос с чаем и сластями, переставляет на столик.

— Ну… наш фонд…

— Да и у вас дома, небось, не меньше.

У нас много, да. Но не знаю, как ответить, чтоб не выглядело

— Садитесь, садитесь.

Столик стоит у дивана, напротив есть стул, но на нем сидеть слишком высоко по отношению к столику. Она садится на диван. Я, пометавшись, на стул.

Все та же снисходительная улыбочка.

— Значит, вы писатель.

— Скорее пробую себя.

— А библиотека почему? Ну по-че-му?.. — вдруг пропевает она, цитируя Земфиру. И улыбается, глядя на меня. Ее взгляд задерживается чуть дольше, чем это было бы естественно. Барчи атакует мои ноги, она поднимает его, относит на кухню и там, по-видимому, закрывает. Возвращается.

— Писательством много не заработаешь.

С кухни слышен оскорбленный лай, глухой, но столь же визгливый.

— Жалко вашего Барчи.

— Ничего, потом дам вкусного.

Политика кнута и пряника. Для собак и, наверное, людей.

— Где учились?

— МГУ.

Она уважительно качает головой.

— А я вот в «кульке». Институт культуры.

Я тоже киваю — не то чтобы уважительно, но со знанием дела.

— Да не надо.

— Нет, почему, я знаю многих замечательных людей, которые окончили…

С досадой и немного обидой:

— Ой, ну перестаньте!

Пауза. На ней простая юбка, блузка с коротким рукавом и значительным вырезом. Когда она наклоняется к столику, я отвожу глаза.

— Один живете?

— С мамой. И бабушкой.

Полуулыбка.

— А у меня в Липецке папа.

— А мама?

— Рано умерла. Рак.

Я сочувственно киваю. Молчим, пьем чай. Я хочу варенья — оно выглядит крайне привлекательно, — но боюсь, что уроню его с ложки на пути ко рту.

— Берите варенье!

Она очень умна. Хотя почему умна? Просто наблюдательна.

— Нет, спасибо! Я так.

Молчит, смотрит.

— Вам нравится, как развивается ваша карьера? — неожиданно спрашиваю я.

— В смысле?

Кажется, смог удивить.

— Я имею в виду — вы пошли по пути… эээ…

Бюрократическому? Чиновничьему?

— Ну, не всем же книги писать.

Опять обидел? Я не знаю, что делать, встаю и хожу по комнате. Слоняюсь. Вроде как я осматриваюсь. Осматривать особенно нечего, опять иду к шкафу и в его стеклянной дверце вижу Екатерину Ермолаевну, которая смотрит на меня. И она видит мой взгляд. Я поворачиваюсь к ней. Она продолжает смотреть на меня.

— У вас есть кто-нибудь? — вдруг спрашивает она.

— Да, — вдруг отвечаю я. Даже не успев подумать. Даже не успев содрогнуться от откровенности вопроса.

Поздравляю вас, гражданин, соврамши!

Она поднимает брови.

— Ее зовут Лиза, мы были однокурсниками, и теперь продолжаем… отношения.

— Что ж не женитесь?

— Мы… не готовы.

Она кивает, как будто сочувственно. Еще отпивает чая, потом по-мужски хлопает ладонями по коленям.

— Ладно! Значит, говорите, дневники.

Берет мой стул, идет к шкафу, скидывает свои тапочки на каблуках. Юбка затрудняет движения.

— Может, лучше я?

— Лучше дайте руку!

Моя ладонь холодна и потна. Я поспешно тру ею о штанину, пока требовательная шуйца Екатерины Ермолаевны протянута ко мне.

Она опирается на мою руку и встает на стул. Теплая, мягкая рука. Сразу убрала, я бы держал еще. Екатерина Ермолаевна роется на верхних не застекленных полках. Рядом с моим носом — ее блузка. Духи.

— Вот!

Рука протягивает мне сверху старую тетрадь в черной дерматиновой обложке.

— И вот эта.

Еще одна, с обтрепанными коричневыми краями страниц.

Теплая ладонь вновь требует мою лягушачью лапку.

Спускается.

— Что это у вас руки такие холодные?

Улыбается, накрывает мою ладонь второй рукой. И, прежде чем мое лицо успевает покраснеть, а дыхание — сбиться, тут же отпускает.

Прозрачные серые глаза смотрят на меня. На радужной оболочке есть разноцветные точечки. Сама радужка обведена темной окружностью. Такое я видел только у детей. Между нами совершенно определенно возникает напряжение, и я понимаю, что мне все равно, что Екатерина Ермолаевна старше лет на семь, что она на самом деле мне не нравится, что она чиновница-карьеристка, у нее нет вкуса и она по всем признакам чужой мне человек. Я готов пуститься на этот неожиданный эксперимент с самим собой, мне нужны эти отношения, или что там сейчас происходит, я

Звонит телефон, она быстро отходит, берет черную трубку с антенной.

— Да?.. Уже приехала… ну вчера, а что?.. вряд ли… устала… не знаю, позвони завтра.

Нажимает на кнопку отбоя, поворачивается ко мне. Я уже успел домыслить, что она разговаривала с мужчиной, любовником, что она не хочет его сегодня видеть (из-за меня? из-за меня?), да и завтра тоже, потому что у них явный разлад в отношениях.

— Папа, — говорит она мне, слегка улыбаясь. — Всё домой зовет заехать, да куда там.

Возможно, врет. Я вру, что у меня есть отношения, а она — что нет.

— Ну, вот так, — говорит она, поскучнев. — Имейте в виду, в обратную сторону пятьдесят девятый троллейбус останавливается не на той стороне бульвара, а совсем в другом месте. Смотрите.

Она берет меня под локоть и