В третьем окне (чтобы его увидеть, нужно повернуть голову или передвинуть стул) пожилой европеец пристально смотрит, тихо зачарованный, на пустую узорчатую птичью клетку на переднем плане своей затейливо обставленной довоенной квартиры. Стены позади него выкрашены в темно-зеленый цвет. Очевидно, что он живет в них уже давно. Над клеткой висит хрустальная люстра, мягкий свет от которой расчерчивает его лицо. Вневременная, интенсивная сцена, существующая где-то за границами неоднозначности или эмоций. Мы не видим то, что видит мужчина или притворяется, что видит, но мы видим тени этого на его лице. Из всех трех окон эта сцена притягивает больше всего и менее всего понятна. Сквозь это окно мы наблюдаем за человеком, полностью поглощенным тем, чего мы не видим: пропавшая птица, прошлое незнакомца, тайны старения.

Позже (вероятно, совпадая с эротической кульминацией в Окне № 2 и прибытием девочки в комнату художницы) лицо женщины с прической Джин Харлоу, подсвечиваемое люстрой в стиле тридцатых, склоняется над птичьей клеткой, на которую пристально смотрит мужчина. Женщина как ангел или дар, и кажется, мужчина на него не реагирует. Была ли она там все время? Что написано на лице мужчины: оцепенение? блаженство? Он просто продолжает смотреть на клетку.

«Меняются стены, как ни грустно, быстрей наших бренных сердец»[10], – Элеанор Антин цитирует Бодлера. Выставка оказалась волшебной корнелловской коробочкой, крошечной эпопеей: все возрасты, образы жизни, сосуществующие вместе и на равных, сквозь замочную скважину потерянного времени. Выставка трогала и приводила в восторг.

* * *

Дик, сейчас пол-одиннадцатого вечера, этим утром я прервалась после описания первого окна и слишком устала, чтобы продолжить прямо сейчас. Днем я отправилась на прогулку, чувствуя легкость и ясность; «Светлые дни», – подумала я, вспоминая свою давнюю идею фильма о самоубийстве Лью Уэлча, поэта из Сан-Франциско, тоже жившего за счет «Джи-Ай Билл», который одним зимним днем в середине семидесятых ушел в горы Сьерра-Монтаны и с тех пор никто его больше не видел… Как идеально подходит зимний пейзаж на севере штата подобной сцене. Я даже начала прикидывать, какую камеру я бы использовала, какую пленку, где бы я достала все это и штатив тоже, была бы какая-нибудь вторая сюжетная линия, что с актерами?.. когда вдруг дорога к лесоповалу оборвалась.

Но я продолжила идти, думая, что из всех времен года я больше всего люблю зиму, – вдоль оленьей тропы, по льду, дальше за бобровую плотину, пока не потерялась. Земля промерзла, но снега, считай, не намело, поэтому ориентироваться по следам было невозможно. Я наткнулась на старую проволочную изгородь, потом отошла от нее, как мне казалось, на юг, вдоль ручья к поляне, рассчитывая, что Хай-стрит окажется где-то неподалеку. Но этого не произошло: кругом был только лес, квелые деревья, выросшие на участке земли, который насиловали десятки раз за последние сто пятьдесят лет, оленьи следы терялись в кустах ежевики, и до меня дошло, что я беспорядочно кружу по одним и тем же местам.

С холма я увидела куропатку, которая с важным видом выходила из-за дерева. Я любовалась этой сценой, пока не вспомнила, что потерялась. Вернулась назад и нашла изгородь. Середина дня, небо затянуто облаками, но не очень холодно. Мне потребовалось почти полчаса, чтобы отыскать забор, и часы уже показывали полчетвертого. Я не знала, куда этот забор мог меня привести, но, может, стоит просто идти вдоль него? Или лучше нет. Я еще раз попыталась вернуться по тому пути, по которому пришла, но не узнала окрестностей. Лес-лес-лес и мерзлая земля. Я не понимала, как отсюда выбраться, никаких следов животных, которые, впрочем, я все равно не умела читать. Поэтому я снова внимательно проследила путь обратно к проволочному забору. Мне казалось, глаза двигались отдельно от моего тела. К этому моменту я сама так истоптала едва припорошенную землю, что не могла разобрать, какие следы могли вести домой.

Я окинула взглядом лес, и меня охватила паника: я была совсем одна. Могло случиться все что угодно. Через полтора часа наступит кромешная тьма. Если к этому времени я не найду дорогу, что тогда? Я вспоминала истории о людях, заблудившихся зимой в лесу, и поняла, что была недостаточно внимательна. Насколько неминуема смерть от переохлаждения в зимнюю безветренную ночь при минус десяти? Что лучше: передохнуть под каким-нибудь кустом или продолжать идти?

Вот тогда до меня и донесся звук работающей пилы оттуда, где могла быть северная часть леса: идти на него? Лес был густой, звук – приглушенный и прерывистый. Или лучше попробовать отыскать ручей и идти вдоль него в надежде, что он приведет меня к своему руслу за моим домом? Но после прошлогодней вырубки осталось так много борозд, что было невозможно определить, под какой наледью скрывался ручей, а под какой – замерзшие сточные воды. А что тогда с забором? Я понятия не имела, как далеко и куда он вел, но соседи рассказывали, что забор отделяет владения «Норд Кантри Бигл Клаба», который раскинулся на несколько сотен акров этой никем не желанной земли.

Весной, три года назад, мой друг Джордж Мошер вместе с сотрудником департамента по охране окружающей среды стояли на заднем дворе моего дома и травили байки об идиотах, которые, свернув куда-то не туда, заблудились в здешнем лесу. (Насколько я помню, ни в одной истории события не разворачивались зимой.) Джордж, который прожил здесь все свои восемьдесят лет, сказал тогда: «Чтобы выбраться из леса, следи за верхушками тсуг, они всегда указывают на север». Но я бы в жизни не отличила тсугу от пихты и не знала, находился ли мой дом на севере, да и вообще в лесу было полно деревьев, которые указывали во все стороны: север? восток? запад?

Тут я поняла, что дневного света оставалось для принятия одного решения. Если я сделаю неправильный выбор, обратится ли Сильвер в полицию, когда не дозвонится до меня из Нью-Йорка? Маловероятно, ведь Сильвер сказал, что он твердо намерен поддерживать мою независимость, мою новую жизнь. И что же будет, если никто меня не хватится сегодня до полуночи или даже до завтрашнего утра? На мне был шерстяной шарф, мое длинное черное пальто и перчатки из искусственной кожи, при этом ни спичек, ни шерстяных носков. Смогу ли я бегать на месте с наступлением темноты и до восьми часов утра, чтобы сохранить тепло?

Я выбрала забор: пошла налево, так как знала, что территория «Бигл Клаба» простирается вправо по Ланфер- Роуд на несколько миль и до Стони-Крика. Я надломила раздвоенную ветку, чтобы отметить место. Забор не шел по прямой линии. Чтобы не потерять его из виду, я перепрыгивала через поваленные деревья, пролезала сквозь кучи сваленных веток и колючих обледеневших сорняков.

Я бросилась бежать по лесу, глубоко благодарная сама себе за то, что начала заниматься аэробикой. Звук пилы становился все слабее, все дальше. Я бежала десять или двадцать минут, размышляя, скорее, не о смерти или договоренностях с Богом, а о том, сколько часов будет длиться ночь и как мне ее пережить. Наконец сквозь деревья я разглядела открытый и заваленный снегом склон, спустя еще какое-то время – трейлер.

Я вышла на Элмер-Вудс-Роуд, на переулке с одним- единственным домом, который пересекался с Мадд-стрит, и прошла несколько миль по Мадд-стрит до Смит-Роуд. Мне не встретилось ни одной машины. Я вспомнила историю, которую девятилетний Джош Бейкер, живший здесь в трейлере, рассказывал о своей матери: одной зимней ночью она шла по Мадд-стрит и ей в горло впрыгнул демон-призрак. Эта история, теперь обретшая краски, больше не казалось такой уж невероятной.