— Ну, перестань, — вздыхала Мелиз, — ты теперь моя. Ничего плохого с тобой не случится. Ничего они нам не сделают. Никто нам ничего не сделает. Ни тебе, ни мне. Никто не посмеет. Ох, как больно. Я уже по горло сыта. Я сделала тебе больно. Но ты останешься здесь. Останешься здесь со мной.

Избитой измученной девушке пришлось поднять разнюнившуюся королеву, довести ее до кресла, в которое Мелиз тут же рухнула. После чего притянула спасительницу к себе, к себе на колени, к своей груди, сама же потерлась лицом об исколотые маленькие грудки:

— Ох! Что за жизнь… И такие сволочи — вокруг нас. Хочу уничтожить сволочей! Не сердись. Ты на меня сердишься? Вы на меня сердитесь, скверные губки, бедная ладошка? Все заживет. И мы за себя отомстим.

Тут малышка обняла королеву одной рукой. И, поймав на себе ее улыбчивый взгляд, исходящий от исцарапанного, уже сильно распухшего лица, королева вдруг почувствовала нежность, которая ее удивила: благодатную расслабляющую нежность. Ребенок, почувствовала она, это ребенок. Какой же и я ребенок! Она продолжала сидеть, прижимаясь лицом к объекту своей нарастающей нежности.

Это несостоявшееся убийство решило судьбу Мелиз. Она стала еще вспыльчивее и требовательнее, чем прежде. Не старалась больше уравновесить свои отношения с мужчинами, с одной стороны, и женщинами — с другой. Заманчивые предложения от женских союзов она по-прежнему с мрачной суровостью отклоняла; мужчины ей разонравились.

В силу какой-то прихоти, какого-то темного побуждения она начала называть себя Персефоной. Задолго до того, как кто-то или она сама поняли, что при этом имелось в виду. Она была Персефоной, царицей царства мертвых, которую некое злобное, мертвое и заслуживающее смерти создание похитило с земли и утащило во тьму. Она хотела быть Персефоной. О ее судах над мертвыми, устраиваемых в Тулузском соборе, распространялась дурная слава. Священникам эти суды внушали такой ужас, что участвовать в них они при всем желании не могли. Мелиз только смеялась, наряжала в священнические одежды женщин, и те должны были стоять рядом с ней; но все же всегда находилось и несколько священников, как раз наиболее влиятельных, которые оставались рядом с королевой: они перед ней трепетали, она их держала в узде. По ее повелению на улицах в домах на полях хватали крестьян и рабочих. Королева, сидевшая на алтарном возвышении в черно-багряном одеянии, ярко накрашенная — кроваво-красные толстые губы, подведенные синим глаза, — требовала от схваченных отчета о прожитой жизни. Ее, как средневекового государя, всегда окружали вооруженные, устрашающего вида охранники. Они носили капюшоны и маски, сапоги с голенищами до бедер, были мужчинами женщинами. С ранцами на спине, держа в руках копья-посохи, обвитые колючей проволокой, стояли они вдоль стен и, казалось, вообще не были людьми. Королева выслушивала очередного пленника. Говорящий рассказывал о себе, как умел. Потом его раздевали догола и принуждали говорить дальше. Персефона рассматривала и выслушивала разных людей: мужчин женщин девушек юношей, которых доставляли к ней, — охваченных страхом и яростью, плачущих и умоляющих о пощаде. Она им говорила: она-де Персефона, царица подземного мира. Разве они не узнали скипетра в ее руке, разве не слышали, что к ней следует являться по первому зову и что между сейчас и сейчас, между смертью и жизнью, между пахотным полем и смертью, улицей и смертью пролегает лишь одна секунда? Эту секунду, дескать, они уже перепрыгнули — в миг, когда ступили под своды собора. Им пришлось бросить свою работу; но работа будет делаться и без них; она не стоит их рук. Теперь пробил час для нее, для царицы Персефоны. Ей они должны показать свое тело, свой голос, свои движения; она тогда решит, вправе ли они жить, или должны погибнуть. Она кричала, поднявшись и размахивая скипетром, грозно: «Для вас все в прошлом! Дома-улицы-машины-поля получили от вас достаточно. Вы им дали достаточно. Теперь пробил мой час». Потом, снова усевшись, слушая-рассматривая-испытывая, она отбирала для себя тех, кто ей нравился. Из своих черных, высоко взбитых волос она вынимала длинные шпильки, торчавшие в разные стороны. Шпильки отбрасывала, на глазах у сидевшего рядом инертного существа в багряном священническом облачении. И того пленника, перед которым падала шпилька, охранники тащили вверх но ступеням, а королева шествовала следом.

Сильные мужчины, красивые-стройные-белые, чьи-то мужья, или темнокожие юноши, а еще пышно-цветущие девушки и женщины — таких она забирала с собой, изымала с земли. Мелиз испытывала глубочайшее наслаждение, когда, отдав свой скипетр приближенной в священническом облачении, принимала в себя, обнимала мужчину или женщину. Пока все трепетало в жаркой истоме, пленники не знали, прощены ли они, или обречены на смерть. Они были прощены. Королева притягивала их к себе, поднималась с кресла. Прижимала их головы к своим открытым тяжелым грудям. Ладони ее скользили по их лицам плечам торсам бедрам. Ласково прикасалась она к срамным местам. Священники, мужчины и женщины, падали на колени и, отвернувшись, начинали петь. В человеке, которого Мелиз обнимала, возникало сладостное смятение. Будто во сне, он судорожно хватался за наклонившуюся к нему шею, тянулся к торжественно-страшному лицу, к сильным плечам. Тут-то его и настигала судьба. Голова, только что искавшая губы Мелиз, с легким стоном склонялась набок. Обнаженное тело колыхалось из стороны в сторону, будто силясь вспомнить какое-то движение, но так и не вспоминая. И пока Прозерпина — с глазами пьяницы, с лицом, как гримаса всхлипывающего восторга, — снова падала в кресло под звуки мрачно-жалобной музыки, волнами набухающей и усиливающейся, от королевы откатывался тот, кто еще недавно был человеком, но которого теперь она одолела, чтобы отныне носить в себе. Очередное тело, насильственно отторгнутое от полей, от земли, переходило в нее.

Мелиз разбухала от человеческих сущностей, которые вбирала в себя. Уже не Прозерпиной была она, а Гадесом: самим подземным миром. Ее владения, простирающиеся от Бордо до Тулузы, все еще сохраняли территориальную целостность, и Англия поддерживала это растущее сильное государство, даже когда оно — перенасытившееся ненасытное — начало таять, как воск. Слабенькой Бетиз, нежной-ребячливой-хрупкой (той, кого королева истерзала в самом начале), предстояло стать последней, добровольной жертвой. И она давно отдалась бы королеве, если бы только Мелиз в своем не знающем устали буйстве того пожелала. Но Мелиз лишь играла с ней, берегла, до поры обходила стороной. Бетиз не допускали к участию в судах Персефоны, она жила в доме под Бордо, похожем на замок, под охраной королевских прислужниц. Королева по многу месяцев не навещала ее. А потом приходила — на какие-то выпадающие из повседневности, насыщенные любовью, рассеянные во времени, почти бессловесные часы. И когда Мелиз — с опущенной головой, погруженная в свои мысли — вдруг оказывалась перед ней, чуткая девушка знала, что не вправе ни сама что-то говорить, ни задавать вопросы. Хоть она и боготворит королеву.

Королева, войдя к Бетиз, застала ее спящей на полу, на ворохе подушек, в лучах солнца. Лишь когда великанша, шагнув слишком далеко, споткнулась об эти подушки, Бетиз открыла глаза. Хихикнула, потянулась сладко — и застыла от ужаса. Коричневое тело королевы, почти полностью обнаженное, покрыто кровью и кровавой коростой. Руки до самых плеч в крови, под ногтями черно, потеки крови на груди и на бедрах; глаза будто выдавлены — такие пустые; лицо сумрачное. Персефона взглянула на малышку, скривилась. Забормотала что-то, руки ее бессильно повисли, пальцы подергивались дрожали. Вся перемазана кровью людей, которых только что обнимала. Неугасимо пылало в ней стремление ко все новым опытам; в конце концов, глубоко отчаявшись, она возвысила женщин-священников до своего уровня, до ранга богинь. «Пусть земля обезлюдеет», — сказала она; потом велела схватить этих жриц или богинь, которые кричали оборонялись, и на сей раз взяла к себе их самих. Теперь она стенала, стоя перед Бетиз, которая ничего этого не видела; и, как только малышка вскочила на ноги, опустилась на теплые благоухающие подушки.