Равано делла Карчери, Джустиниани, Санудо через месяц после начала мятежа покинули Миланский градшафт; пешком, со многими опасностями, добрались до Алессандрии[27], а оттуда, воспользовавшись воздушным сообщением, — до Генуи. Они обратились за помощью к Генуе, Марселю, Бордо. Джустиниани полетел в Лондон, в центральную резиденцию правительства Западной империи. В Лондоне, как и следовало ожидать, ему объяснили, что о вмешательстве центральной власти речь может идти лишь в том случае, если будет признано, что защитные меры, предпринятые на местах, оказались безуспешными. Джустиниани, который очень спокойно рассказывал о случившемся, чувствовал на себе недобрые взгляды. Лондонцы заявили, что миланские власти, по всей видимости, не способны сами справиться с ситуацией; так не лучше ли вернуться к той практике, когда членов миланского магистрата назначали из Лондона? Неужели миланцы не понимают, какую опасность навлекают не только на себя, но на всех, когда допускают потенциальных противников и строптивцев к важным сведениям (или им такие сведения выдают): ведь это как если бы шкаф с ядовитыми веществами оказался в распоряжении свихнувшегося аптекаря и тот отравил бы половину городка; или как если бы, в прежние времена, какой-нибудь полк — по халатности — оставил свою артиллерию врагу. Рим Марсель и Бордо, сами пока свободные, но уже почуявшие угрозу, заявили, что готовы помочь, но одновременно — вспомнив о собственных интересах — потребовали гарантий от повторения в будущем подобных катастроф. В Риме вернувшийся Джустиниани привлек всеобщее внимание своим отчетом о лондонских переговорах; упреки лондонцев в его адрес показались римлянам оправданными и возбудили гнев как против Милана, так и против Лондона. Рим, в результате миланских событий поставленный под угрозу, а также Генуя и Бордо пожелали установить контроль над Миланом и подчиненными ему территориями. Миланская делегация была вынуждена согласиться и подписать соответствующие документы: иначе ее не признали бы правомочной. Что же касается Милана, то, поскольку тамошние источники энергии оказались в руках мятежников, новые покровители сочли необходимым уничтожить ряд важнейших регионов этого градшафта. Что и было осуществлено через четыре дня, спустя ровно двадцать дней после начала мятежа. Сожженный и задушенный город вернули его прежним хозяевам.

Угрюмый Санудо, тяжело переживший случившееся, в новом Милане уже не играл никакой роли. К сенату был приставлен контролер, эмиссар из Лондона. Карчери, решив, что его час пробил, попытался захватить власть, но столкнулся с сопротивлением женщин, с их злобным оскалом. Молодой Джустиниани поначалу поддерживал медведя Карчери, который открыто признал, что намеренно спровоцировал конфликт и вот теперь, дескать, покажет всем, как нужно обращаться с врагами. Однако такой цинизм сделал Карчери неприемлемой фигурой для многих мужчин и практически для всех женщин: коренные итальянцы, в большинстве своем глубоко разочарованные, опасались его коварства и жестокости. Равано делла Карчери недолго оказывал влияние на судьбы Южной Европы: счастье изменило ему в тот миг, когда он вступил в борьбу с Джустиниани, не желавшим ему подчиниться. Покушение Карчери на Джустиниани, внезапно ставшего главной мишенью для его ярости, не удалось. А уже на следующий день сам Карчери скончался от ран, полученных в результате обрушения его дома; взрыв дома организовали женщины. Действуя энергично и отважно, Джустиниани, этот желтоликий стальной клинок, сумел привлечь подозреваемых к суду. Его рука, которую на протяжении последующих двадцати лет чувствовали на себе все южные градшафты, была не менее жесткой, чем рука его убитого друга Карчери, чей разрушенный дом он велел окружить решеткой и сохранить как мемориал. Он отбил атаку женщин и много лет удерживал их в узде. Но потом, отчаявшись в своем одиночестве, отошел от дел и, как сотни его современников, закончил жизнь, скитаясь по заманчивым клоакам Европы и Америки — городкам средиземноморского и атлантического побережий. То было время женских союзов, объединений дерзких и непобедимых, время постепенного отмирания власти мужчин. Джустиниани не спасся от ярости женщин даже в Тарабулусе на берегу Большого Сирта.

ПАДЕНИЕ Милана в начале двадцать третьего столетия инициировало — сначала в Риме, а затем и в связанных с ним городских центрах Южной Европы — движение за ограничение доступа к знаниям и средствам осуществления власти, что повлекло за собой разделение общества на очень маленький господствующий класс и гигантский слой плебса. Трупы сотен тысяч цветных и метисов по берегам реки По еще не успели сгнить в немотствующей земле, когда под Дюнкерком, на бурном Северном море, встретились мужчины и женщины из разных стран и градшафтов, съехавшиеся туда по требованию из Лондона. Тайная встреча на продуваемом всеми ветрами, по-осеннему холодном побережье… Лондонцы знали, что они намереваются предпринять, другие делегаты тоже вскоре узнали. Развлекаясь в игорных домах, совершая прогулки под парусом и пешие прогулки в дюнах, отдыхая в палатках для пикников, они пришли к результатам, которыми с репортерами делиться не стали. Впрочем, те и без того очень скоро поняли, что речь идет об ужасающе серьезных вещах, — такое чувство внушало поведение представителей Лондона и Неойорка. Лондонцы, как всегда настроенные пессимистично, намекали на близкий конец Западного мира.

Мужчины и женщины, которые представляли имперское правительство и предъявляли собравшимся определенные требования, были отмечены признаками ультра-западной расы. Дело в том, что индейские племена Северной и Южной Америки в позапрошлом веке, когда рождаемость у белого населения резко понизилась, распространились по всей Канаде и Бразилии. Как работающий «вспомогательный» народ, они были нужны Лондону главным образом в период англосаксонского проникновения в Южную Америку, а потом… отчасти хлынули на европейский континент, отчасти — в Шотландию. Странные черные бороденки, будто с трудом растущие, выступающие округлые скулы — вот что подмечали европейцы у замкнутых господ из Лондона, чьи непрозрачные черные глаза смотрели мимо человека, с которым эти господа заговаривали. А говорили они мягкими высокими голосами, и к речи их подмешивались испанские жаргонизмы. Они, наследники создателей мировой империи, давали понять, что не намерены подвергать проверке способности правителей отдельных стран и градшафтов; они лишь хотят обсудить, как те должны вести себя, чтобы не подвергать опасности своих соседей и империю в целом. Когда на дюнкеркском побережье неожиданно объявился Джустиниани, дело дошло до открытого конфликта между ним и лондонской группой. Как это, дескать, Милан и южные города, только что спасенные от неминуемой гибели, осмелились послать на встречу такого человека, выходца из кругов богатых бездельников? Джустиниани резкими словами осадил своих противников. Они поняли, насколько он опасен, но вскоре им представился случай узнать его лучше. Лондонские господа не отставали от своих соратниц женского пола, которые, подстрекаемые подругами из Милана, требовали устранения изворотливого и хладнокровного Джустиниани. Но кончилось дело тем, что именно этот человек изложил собравшимся план введения рабства, когда-то придуманный Карчери. Возразить против такого плана было нечего. План немедленно получил поддержку со стороны лондонцев. И очень скоро его разработкой занялись специально учрежденные комиссии.