– И что, они тоже были любовниками?

– Практически исключено. Языков был совершенно нормальный. Провел бурную молодость, оставил массу эротических стишков. Но он в это время тяжело болел и вскоре после возвращения в Россию умер. Будут читать его стихотворения…

Раздались три удара гонга. На сцене – мужчина и женщина. Он обнаженный по пояс. Она фактически в ночной сорочке, без юбки. Наверное, им холодно, хотя в зале по-настоящему жарко. Они целуются. Долго и более чем откровенно. Она – с запрокинутой головой, он – поедая ее, придерживая за плечи. Потом мужчина отстраняется и начинает читать стихи. Женщина же ласкает его по всему телу, с гимнастической гибкостью перетекая по нему, как ртуть:

Ах, как мила

Моя Лилета!

Она пришла,

Полуодета,

И начала

Ласкать поэта.

Ее очей

Огонь и живость,

Ее грудей

Полустыдливость,

И жар ланит,

И ножки малость, —

Все к ней манит

Амура шалость.

О бог любви!

Благослови

Ее желанья;

Всю ночь она,

Без упованья,

Грустит одна.

Надзор суровый

Ее мертвит,

И нездорово

Девица спит.

Амур! отраду

Ей дать спеши:

В ночной тиши

Ты затуши

Ее лампаду,

Окно открой,

И безопасно

Пусть молодой,

И сладострастный,

И телом твой

Войдет к прекрасной.

Пускай она,

Пылка, жадна,

Дрожит и бьется

На ложе сна,

И пусть проснется

Утомлена.

Они не заметили, как на сцену вскарабкался Гоголь. Вот он, согнувшись, крадется к любовникам. Не в силах идти, он ползет, мучительно корчится и с каждой откровенной строчкой стихотворения его судороги усиливаются: его трясет, как в припадке эпилепсии, но бесшумно. Так, извиваясь, Гоголь подбирается к мужчине и женщине и застывает у них под ногами. Начинает декламировать. Тихо, потом смелее, требовательнее:

«Посылается тебе с почтою из Дрездена куча поцелуев, а что в них, в сих поцелуях, заключено много всего – ты уже знаешь. Думалось много о чем, думалось о тебе, и все мысли о тебе были светлы. Несокрушимая уверенность насчет тебя засела в мою душу, и мне было слишком весело, ибо еще ни разу не обманывал меня голос, излетавший из души моей. Нет, тебе не должна теперь казаться страшна Москва своим шумом и надоедливостью; ты должен теперь помнить, что там жду тебя я и что ты едешь прямо домой, а не в гости. Тверд путь твой, и залогом слов сих недаром оставлен тебе посох. О, верь словам моим!.. Ничего не в силах я тебе более сказать, как только: верь словам моим. Я сам не смею не верить словам моим. Есть чудное и непостижимое… но рыдания и слезы глубоко взволнованной благородной души помешали бы мне вечно досказать… и онемели бы уста мои. Вот все. Отныне взор твой должен быть светло и бодро вознесен горе – до сего была наша встреча. И если при расставании нашем, при пожатии рук наших не отделилась от моей руки искра крепости душевной в душу тебе, то, значит, ты не любишь меня, и если мгновенный недуг отяжелит тебя и низу поклонится дух твой, то, значит, ты не любишь меня… но я молюсь, молюсь сильно в глубине души моей в сию самую минуту, да не случится с тобой сего, и да отлетит темное сомненье обо мне, и да будет чаще сколько можно на душе твоей такая же светлость, какою объят я весь в сию самую минуту».

Пауза, немного кривляний и снова:

«Обнимаю и целую тебя несколько раз. У меня на душе хорошо, светло. Дай бог, чтоб у тебя тоже было светло и хорошо во все время твоего ганавского затворничества, – я молюсь о том душевно и уверен твердо, что невидимая рука поддержит тебя здрава и здрава доставит тебя мне, и бог знает, может быть, достанется нам даже достигнуть рука об руку старости, все может сбыться. Прощай. Целую тебя и сердцем и душою и жду письма твоего».

Краем глаза Евгения замечает, что Гремин наклоняется и что-то шепчет на ухо Марианне. Причем профессионально замечает, что она заметила. И очень тихо, как бы извиняясь, объясняет ей: «Ведь это охренеть – что такое! Так любимой женщине пишут!» Евгения кивает. В зале стало еще жарче. Еще сильнее пахнет кокаином. Ей хочется пить. Она поднимает бутылку, из которой пил Гремин, но там ничего не осталось. Вторая тоже пустая. Задумывается. Сама чувствует свое торможение. Потом быстро глотает из той, с граппой. Уж очень хочется пить.

Евгения оглядывается. Целовались и ласкались уже все. Кто парами, кто группами. Тела переплелись, непросто было разобрать, где мужчина, где женщина – все слились: поцелуи в рот; руки, проникающие в самые нескромные места… Но маски оставались на лицах. Хотя многие девушки были с обнаженной грудью. Душно. В дальнем углу пара мужчин, судя по очертаниям, занимались любовью. Подруга хозяина – Евгения ее узнала по рубиновым серьгам – делала кому-то минет. В этой гулящей компании их троица определенно выделялась. Евгения решилась. Ведь, собственно, ради этого она и притащила их сюда. Она наклонилась набок и быстро зашептала, обращаясь к Марианне, но так, чтобы слышал и Гремин:

– Нам нужно тоже чего-то изобразить. На нас и так косятся. Иначе подумают, что мы пришли сюда шпионить.

Евгения перевела взгляд на Гремина.

– Поменяемся местами! – так она отплатила ему.

Он послушно повиновался. Оказавшись посередине, Евгения погладила Марианну по голове, почувствовала под рукой шелковистость ее шикарных волос. Потом положила руку на левую грудь Марианны. Поцеловала ее в краешек рта. В подбородок. Откинулась назад и свела вместе головы Гремина и Марианны. Хотя обоим было крайне неудобно, дополнительного приглашения им не потребовалось. Чтобы поцеловаться, они были вынуждены опереться об Евгению. Марианна – ей на плечо, Гремин слегка касался ее колена.

Евгения чувствовала невероятное возбуждение. Она была вся мокрая.

Наконец те прервали поцелуй, чтобы перевести дыхание. Евгения собрала волю и сказала Гремину:

– Эндрю, потерпи, – и поцеловала его в щеку, потом в губы.

Он так и не пустил ее язык внутрь. Лишь слегка приоткрыл губы. Тогда она расстегнула себе блузку – она была без бюстгальтера – и притянула его руку. Ее соски буквально вспрыгнули от соприкосновения с его пальцами. Его же рука сперва похолодела. По крайней мере, так ей показалось. Потом загорелась и так и замерла, абсолютно неподвижная, на ее груди. Марианна смотрела на все это широко открытыми глазами. Словно не верила. Евгения, не отпуская руку Гремина, свободной ладонью провела по лицу Марианны – по векам, по губам, потом опустила руку на руки Марианны, лежавшие у нее на коленях, накрыла их, крепко сдавила. Тихо сказала, то ли для себя, то ли им:

– Ну, вот так нормально. Так мы не выделяемся.

Раздался всплеск почти трагической музыки. Они дружно глянули на сцену, а рука Гремина так и осталась на груди Евгении. Невероятно счастливая, она комментирует как ни в чем не бывало: