– Да.

– Не знаю. Была великая страна. Одновременно осуществлялись сотни и тысячи тайных операций по линии ГРУ, НКВД, Коминформбюро. Какие-то операции вел непосредственно ЦК. Зачастую соседние главки в НКВД не имели представления, чем занимались в другом крыле того же здания. Строились подземные города… Может, и канонизация. Я не слышал. А может, тебе дали отработать крошечный вспомогательный проект в рамках широкомасштабной операции, о которой докладывали лично Сталину, по использованию психиатрии в интересах психологической войны. Такая операция была одобрена ЦК и предусматривала помимо всего прочего изучение возможностей слова как носителя информации для оказания воздействия на человеческую психику. – Резидент рассуждал разумно и спокойно. – А может быть, вся эта затея с канонизацией всего лишь часть прикрытия для операции по устранению Тольятти. Кто знает…

Гремин вздрогнул. Он уже сообразил, что сегодня требования конспирации, которым его учили, почему-то не действуют.

– А что, была такая операция?

– Не была, а есть. Ее никто не отменял.

Гремин начал догадываться, что благополучно вечер не завершится. Он не сомневался, что резидент был прекрасно в курсе всего, что касалось его,

Гремина, и операции с Гоголем. Но непонятно, чего тот хотел.

Резидент между тем продолжал пить и, помолчав, вернулся к старой мысли:

– Возьми меня. Я стране посвятил всю свою жизнь. Государству, не коммунизму. Коммунизм как идеология несостоятелен. Да и социализм – неэффективная система. Фашизм эффективнее.

Гремин не верил своим ушам. Смерть Сталина сняла многие табу. Но не до такой же степени. Он ни разу в жизни не слышал, чтобы действующий коммунист, член партии, тем более офицер советской разведки говорил таким образом.

– Я официально отрекся от отца. И не потому, что он был дворянин, нет. По глупости после революции он вступил в партию эсеров, полагая, что вступает в партию власти. Я тридцать лет, до самой ее смерти, не встречался с матерью. Я бросил женщину, которую любил и которая имела от меня ребенка. Мне дали понять, что сотруднику органов лучше не иметь жены-еврейки. А мой ребенок умер от воспаления легких в ссылке, под Тайшетом, и его мать стала лагерной проституткой. Я делал все ради государства. Кто-то это делал ради партии, ради коммунизма, ради Сталина: я – ради государства. И таких, как я, было большинство. Мне приходилось во время войны расстреливать отступавших, пытать. Когда допрашивали пленных, я нюхал кокаин, чтобы не упасть от усталости. Помню, как мне впервые в жизни довелось пытать своего товарища. На него пало подозрение, что он пытался установить связь с белоэмигрантским подпольем. Я помню, какими глазами он смотрел на меня! А я, чтобы доказать самому себе, что я могу преодолеть себя, пытал его особенно жестоко. Я ему содрал кожу с правой руки. Потом, когда все прояснилось, мы его пытались спасти. Руку ампутировали, но он умер. От гангрены.

Гремин смотрел на резидента широко открытыми глазами, колоссальным усилием воли подавляя собственные мысли. Он себе налил рюмку граппы и медленными глотками выпил. Как воду. Не чувствуя крепости. Очнулся.

– И вот круг замкнулся. Я знал, что он замкнется. Я знаю, что завтра, самое позднее послезавтра придет телеграмма, которой меня вызовут в Москву для обсуждения оперативной обстановки. На следующий день после приезда меня пригласит кто-нибудь из руководства, может быть, сам Серов. Мне инкриминируют, что я что-нибудь завалил, например операцию по устранению Тольятти. Или еще что-нибудь. Объяснять, что я действовал строго в соответствии с указаниями Центра и что «добро» на ликвидацию так и не было получено – бесполезно. По выходе от Серова мне предложат сдать документы и арестуют. Тут же. В приемной. И вовсе не потому, что я человек Берии. Я никакой не человек Берии! Меня назначали его приказом – да. Но его приказом назначали десятки тысяч человек по всей стране. Такова логика. И это правильно. У нас сейчас происходит очередная маленькая революция, а революция – всегда кровавая баня! – Резидент процитировал самого себя и, сообразив, подмигнул Гремину. – Так что все это правильно.

Он протянул было руку к бутылке, но передумал. До сих пор он не курил, а тут достал из кармана пачку папирос. Было очевидно, что в тот день конспирация беспокоила его меньше всего. Он достал папироску и закурил. Пачка осталась на столе. Гремин взглянул на нее. «Казбек». В тот вечер на Аппия Антика он подобрал окурок. Тоже от папиросы «Казбек».

– Что смотришь? Знакомые папиросы? Давно не видел «Казбек»? Ты что, думаешь, я возражаю, что меня арестуют? Да нет. Все абсолютно правильно. Неудачно только, что я мимо масти попадаю. Меня не расстреляют. Я не тяну на расстрел. Какой-то генерал-майор. Но я и не доживу до реабилитации и до возможного повышения – у меня хватает врагов. Я ведь не жалел никого – ни себя, ни других.

Они оба непроизвольно уставились в одну точку. На огонек папиросы.

По мере того как резидент пил и говорил, он все больше становился внятным, вменяемым человеком.

– Тебе повезло, что ты не успел стать частью этой системы. Если ты не веришь в коммунизм – хотя, наверное, веришь: ты же во французской компартии состоял, но мой тебе совет: уходи. Уезжай куда-нибудь к ебене матери. В какую-нибудь

Латинскую Америку. Куда угодно. Сейчас еще не поздно. Прикинься кем-нибудь. Растворись. Иначе достанут. Не мы, так ЦРУ.

– А операция «Гоголь»? Бросить все как есть?

– Ну и херню спорол. А впрочем, поступай как разумеешь. Теперь тебе никто мешать не будет. Не хочешь последовать моему совету исчезнуть – не исчезай. Может, у тебя и получится найти эти хреновы документы. Они есть. А если уж совсем сильно повезет, то, может, тебя даже потом не уберут. Хотя вряд ли. Скорее все-таки уберут.

Гремин запутался, как вести себя. Перед ним сидел человек, убивший Маркини, и давал советы, как выпутаться из создавшегося положения. Сомневаться, что это убийца, не приходилось. Только свой резидент мог обезоружить опытного, вооруженного и владевшего искусством рукопашного боя агента. Тот его не подозревал.

К тому же резиденту было проще через свою агентуру отследить встречу Гремина с Маркини. Наконец, резидент прежде служил в военной контрразведке. Он сам только что в красках описывал, как ему доводилось пытать.

Резидент будто прочитал мысли Гремина. Усмехнулся. Грустно. Погасил едва тлевшую папиросу.

– Давай выпьем по последней! Гремин в оцепенении даже не ответил.

– Ну не хочешь – как хочешь. Дело хозяйское. А я выпью, – и выпил, со смаком.

– А хочешь, я тебе помогу уйти? Запросто. И никаких проблем. Ты же не мальчик. Чего тебя щадить?

Гремин толком не сообразил, что случилось затем. Он только почувствовал сильную, резкую боль во лбу. И что-то липкое. Потом раздались чьи-то взвизги. Шум заваливаемых стульев. Придя в себя, Гремин понял: резидент держит его под дулом пистолета. Он, по всей видимости, не рассчитал силу своего движения. Или, наоборот, рассчитал. И разбил Гремину голову. Кровь солоноватой струйкой успела добежать до рта. Гремин облизнулся. Его потянуло на тошноту. Вокруг них образовалась пустота и тишина. Резидент рассмеялся: