И вновь, и вновь возвращая к мысли: «А не сделал ли он глупость, поспешив отправить этих людей, со всем тем багажом знаний и вещественных доказательств, в столицу, пусть и с вооружённым курьером пограничной стражи? Не стоило сначала самому кропотливо разобраться, да и просто убедиться, посетив тот загадочный корабль? А с другой стороны – тех свидетельств, что предоставили путешественники, хватало с лихвой и более чем. Вот только время!.. Время идёт, и остаётся уповать на терпение. Что ж, кесарю кесарево. Каждый, соблюдая достоинство, несёт пользу для империи на своём месте. Следует ждать гостей. Высоких гостей. И мне надлежит подготовиться и произвести наилучшее впечатление».

Но тревога грызла и грызла. И тонул хересом очередной вечер сомнений, ворочалась полубессонницей ночь, и утро «жаворонком», холодным омовением лица порывало отдать нужные распоряжения, чтобы ехать… ехать в Александровск. Где в гавани стоял пароход «Скуратов», и в каюте капитана, под замком, скрывалось единственное свидетельство того, что пришельцы из будущего не приснились, не привиделись, не плод его воображения.

Больше всех терзался Константин Иванович Престин. Для него пять суток на ледоколе – пролетели, как чудесная книга, которую прочитал, проглотил и требовал, жаждал продолжения. И знал, что оно есть – где-то там, в семистах милях на северо-востоке.

И как Константин Иванович ни сдерживался, почитай каждый день, даже когда не был на службе, приходил на пароход, спускался к себе в каюту, открывал металлический сейф-ящик. И если на тот момент не было сеанса связи, просто поглаживал кремового цвета панель радиостанции, примерял на голову наушники, проверяя соединения, полушёпотом смакуя слова, понятные и не совсем: «аккумулятор, стабилизатор, инвертор».

Когда же наступало время для контрольного радиоконтакта, поглядывал в пошаговую инструкцию (хотя выучил манипуляции наизусть), включал аппаратуру, запитанную когда от бортовой сети, когда от аккумулятора, и нисколько не выдавая волнения в голосе, произносил позывные:

– UCJT…[37]

Внешне на «Скуратове» особо ничего не было заметно – на гроте среди такелажа лишь добавилась растяжка-антенна. Но спо́ров и сомнений о размещении на пароходе радиостанции было немало.

– Вы же понимаете, что нам и у берегов красоваться нельзя, но и знать надо – когда, – явно колебался офицер ледокола. – Мера вынужденная, но без неё никак. Вот только ради этой скрытности мы можем попустить всю секретность в принципе. Вы же, Константин Иванович, человек служивый, подневольный. Скажет енераль – отдай. Что сделаете?

И хрен бы, если аппаратура двадцать первого века пропадёт в дебрях имперских служб (кто там вообще этим заниматься будет), а если уплывёт к врагам? Пусть они пока, лет эдак десять, в ней ни черта и не поймут, но сам факт!!!

Что касается старшего помощника Престина – мичман был человеком не то чтоб глубоко верующим, просто он, немного больше других пообтесавшись временем и жизнью, выбрал для себя самое глубокое (по его мнению) понимание вещей. «На всё воля Божья!»

Зима цеплялась за своё не дольше, чем обычно. Двина-река давно выгнала последние льдины. Остатки мёрзлого «богатства» медленно истаяли в губе[38], и лишь в посеревшем Белом море попадались отдельные вылизанные водой и солнцем дрейфующие упрямцы.

В предместьях города Архангела[39] пробивалась, буйствовала питаемая талой водой трава. Сочная, зелёная. В то время как на берегах Мурома ещё лежал ноздреватый снег.

А если забрести в лес, в так называемый суземок[40], где хвойные кроны погуще – там преспокойно пластались чуть просевшие сугробы, словно и не собираясь никуда уходить.

Иные из них, в низинах и в ущельях, вполне дотянут до следующего сезона морозов.

Набухшая водой Северная Двина, подобно оживлённой улице, несла торговые баржи, промысловые шхуны, поморские шняки, под пара́ми, паруса́ми, вёсельно – началось долгожданное судоходство. Рейсовым пароходом разъезжались по своим становищам промышленники. Люди спешили заработать, «накопить жирок» за короткий летний сезон.

В Архангельске в районах застройки на приболоченных участках латали, перестилали деревянные мостовые и тротуары. В «сухой» части города подновляли деревянную[41], а где неспешно мостили настоящую (каменную) брусчатку.

И вычищали, драили, выметали проступивший из-под снега мусор, наносы, грязь – все, что намыло талой весенней водою.

По чистым улицам города покатил гужевой транспорт, коляски, запряжённые лошадьми. Цоканью подков вторили привлекательные молоточки каблучков барышень, примеривших лёгкие платья. Спешили приказчики или чинно прогуливались господа.

Люди улыбались, вдыхая пробуждающиеся весенне-летние запахи, глядя на расщедрившееся солнце.

И только вести с Дальнего Востока, за редким исключением, омрачали… кого косвенно, кого напрямую, кого просто по всегдашнему пристрастному интересу.

Вот ещё только недавно мальчишки-газетчики выкрикивали о подрыве на минах двух японских броненосцев, но уже в конце мая японская армия, при поддержке канонерок, почти вплотную продвинулись к Порт-Артуру. Противником без боя был взят порт Дальний.

При этом русская эскадра практически бездействовала.

Начало июня не принесло никаких вестей. В том плане, что ни на имя архангельского губернатора, ни по ведомству пограничной стражи Беломорского отдела не пришло никакой особой, секретной корреспонденции. Или распоряжений.

Бюнтинг осторожно пытался зондировать через «своих» обстановку в верхах, но на непрямые осторожные вопросы получал совершенно невнятные ответы. Никто ничего не знал.

И ничего не происходило. Почти до двадцатых чисел.

– Месяц назад, насколько я помню, вы предоставили нам изображения судна весьма оригинальной архитектуры.