– Если мои расчеты верны, «Орел» продержится в воздухе лишь одну-две недели. Этого недостаточно. Взлетать в таком случае – безумие, – настаивал Экхольм.

Ветер упрямо дул с севера, и все на острове Датском стали понимать, что запуск «Орла» уже не состоится. «Сегодня мы спустили на берег ножницы, чтобы разрезать шар, – угрюмо написал Андре 16 августа. – Завтра мы выпустим восемь почтовых голубей с одним и тем же сообщением, что путешествие отменяется, по крайней мере в этом году».

На следующий день, когда ветер гнал рябь по заливу к берегу, а облака по-прежнему плыли на юг, Андре приказал выпустить газ из шара. Стриндберг снова написал отцу: «Дорогой папа, мы возвращаемся со смешанными чувствами. Что скажут о нашем провале? Мы сделали все, что было в наших силах. Если Андре соберет средства на следующий год, возможно, у нас появится еще один шанс на успех».

Казалось, их героическим мечтам пришел конец.

Неделю спустя Андре прибыл в Тромсё, где обнаружил Нансена, который праздновал свое достижение: он добрался до отметки 86°14′ с. ш. и оказался севернее, чем кто-либо до него, но все же остановился в 226 морских милях от полюса. Андре поздравил норвежского соперника, который перезимовал на Земле Франца-Иосифа и умудрился набрать 9 кг веса, и отправился в Швецию. Его гордости был нанесен серьезный удар.

Андре вернулся к работе в Шведском патентном бюро, Стриндберг – к семье, а Экхольм – в Главное метеорологическое управление Швеции, где рассказал о своих беспокойствах по поводу надежности шара и отметил, что проницаемость оболочки не соответствовала утверждениям Андре. Вскоре он отказался от участия в экспедиции по этой причине, и его место быстро занял Кнут Френкель, атлетического сложения инженер, которого отправили в Париж, где он должен был научиться воздухоплаванию у Лешамбра.

Через несколько месяцев после возвращения Андре написал Альфреду Нобелю, запросив дополнительное финансирование и объяснив уход Экхольма. Незадолго до своей смерти в декабре Нобель встретился с Андре и предложил ему приобрести больший по размеру и усовершенствованный шар на замену «Орлу». Андре отказался. Униженный и удрученный, он обратился за поддержкой к Гурли, которая поняла, что в этот момент их роман уж точно не расцветет.

– Август, почему ты отверг предложение Нобеля? – однажды вечером спросила его Гурли.

– Согласиться значило прислушаться к критике этого предателя Экхольма. Мне не оставалось ничего другого, кроме как отказаться, – ответил он.

– Ты всем сказал, что не таишь обиды, но ты ведь никогда не простишь Экхольма? – спросила Гурли.

– Нет, – ответил Андре.

Он ушел в себя и погрузился в работу в патентном бюро с большим рвением, чем раньше. Зима стала для него долгой и неприятной, и радости не прибавляла норвежская пресса, которая только и писала о Нансене, победившем в первом туре полярной гонки, опять же в контексте борьбы Норвегии за государственную независимость. Тем не менее, несмотря на соперничество, исследователи продолжали переписываться. В постскриптуме к одному из писем Нансен не смог сдержать радости: «Полагаю, на ваш флаг следует нанести золотые слова Макбета. “Я смею все, что можно человеку. Кто смеет больше, тот не человек”[13]. Именно эта граница позволяет истинной духовной силе проявить себя». Андре был уязвлен этой скрытой критикой. «Поскольку я доказал, что способен вернуться, меня так и тянет поступить наоборот», – ответил он.

Хотя на публике Нансен делал вид, что поддерживает экспедицию Андре, за закрытыми дверями – и в лицо Андре, и у него за спиной – он говорил, что ее план смехотворен. В апреле 1897 года Андре пригласили выступить с речью в честь Нансена и Йохансена на банкете в Стокгольме, где двум исследователям вручили медали правительства Шведско-норвежской унии. В ответной речи Нансен похвалил Андре за смелость и изобретательность в поиске новых способов добраться до полюса. Хотя Нансен и льстил Андре, знающим людям было очевидно, что он не верит ни единому слову из того, что говорит.

– Успокойтесь, – сказал он людям за столом, когда вернулся на свое место. – Банкеты есть банкеты. Разве нам нельзя поощрять идиотов?

Глава 5

Помолвка

Стокгольм, Швеция

Октябрь 1896 года

Для Нильса Стриндберга все началось с пары маленьких галош.

К концу сентября самый молодой из участников экспедиции Андре вернулся в Швецию. Когда экипаж, в который он сел на центральном вокзале, остановился у дома в одном из лучших районов Стокгольма, где жила его семья, Стриндберг с удивлением обнаружил, что, несмотря на бесславное окончание путешествия, ему уготовили торжественный прием. Уставший и удрученный, Нильс был не в настроении для праздника: он хотел увидеться с братьями, наесться до отвала отменной материнской стряпни и уйти в свою комнату, чтобы хорошенько выспаться.

Однако не успел он открыть дверь, как услышал ликование. Перешагнув через порог, он оказался в прихожей, набитой родственниками, близкими друзьями и некоторыми деловыми партнерами его отца, Юхана Оскара, оптового торговца, занимавшего в Стокгольме высокое положение.

– Ниссе, дорогой мой! – Розалия Стрингберг бросилась сыну на шею. – Проходи. С возвращением! Мы так рады, что ты снова с нами.

Нильс с опаской вошел в прихожую и тут же был засыпан конфетти. Он такого не ожидал, но знал, что его родители, будучи людьми старой закваски, не упустят случая отпраздновать возвращение молодого поколения в родные пенаты, тем более что сын не каждый день приезжает домой из арктической экспедиции.

Не дав Нильсу снять пальто и поставить сумки, его мать окликнула отца, назвав того по прозвищу:

– Окка! Иди сюда и принеси вина сыну!

Нильс слабо улыбнулся. Мужчине, которому только что исполнилось двадцать четыре года, такая суматоха казалась излишней, и все же он обрадовался, увидев сияющего отца, полное лицо которого раскраснелось от портвейна.

– А вот и мой путешественник! Дай-ка мне на тебя посмотреть, – сказал Окка. – Ты вернулся из диких краев. Я читал обо всем в «Афтонбладет». – Он подмигнул сыну и положил свою крепкую руку ему на плечо. – Но я уверен, тебе есть о чем рассказать, ведь в газетах обо всем не напишут.

Юхан Оскар отошел на шаг и оглядел сына с головы до ног. Казалось, он ничуть не изменился с того дня, когда уехал: может, выглядел чуть более усталым и покрылся медным загаром под полуночным солнцем, но в остальном был прежним. Лицо у Нильса было открытым, а ростом он