был немного ниже и смуглее большинства скандинавов, так что его родители частенько говорили, что он вполне мог сойти за француза или итальянца. Как всегда, Нильс был одет с иголочки: костюм-тройка, рубашка с накрахмаленным воротничком, свободно повязанный галстук-бабочка. Тонкие кончики аккуратно навощенных усов торчали вверх, а волосы пора было подстричь, чтобы вернуть прическе обычную опрятность, но в остальном ничто не изменилось к худшему. Казалось даже, как отметил его отец, что Нильс немного похудел.

– Похоже, арктический воздух пошел тебе на пользу, – сказал Окка. – Талия у тебя теперь тоньше, чем когда ты уезжал, а воротник уже не так плотно обхватывает шею. Уверен, все изменится, как только ты отведаешь материнской стряпни и вернешься за свой рабочий стол в университете. Может, теперь, когда ты прославился, тебе дадут должность получше, чем ассистент на кафедре физики.

Нильс снова улыбнулся.

– Всему свое время, отец. Прошу, позвольте мне войти и поставить тяжелые сумки.

Рядом стоял Туре, младший брат Нильса, который учился на скульптора. В семье Стриндбергов было два типа людей: художники, как Туре и его двоюродный дядя Август, знаменитый драматург и писатель, написавший пьесу «Фрёкен Юлия», которая до сих пор была в Стокгольме у всех на устах, и технари, как Нильс и его старший брат Свен, приехавший из Хельсинки, где он работал инженером.

– Свен, как дела? – спросил Нильс брата. – Ради меня ты приехал издалека.

– Пустяки, – улыбнувшись, ответил Свен. – Проходи в гостиную и расскажи мне о своих приключениях.

Нильс снял пальто, и братья вошли в парадную гостиную, обитую темным деревом. Там стояла тяжелая мебель и большой стол, накрытый кружевной скатертью. Нильс и Свен немного поговорили о путешествии Нильса домой и приключениях на острове Датский. Постепенно Нильс расслабился и завел речь о своих тревогах.

– Я рад, что вернулся домой, а не сижу на далекой полярной ледяной равнине, но я надеялся, что вернусь при других обстоятельствах, – сказал он. – Не стану отрицать, я разочарован, и особенно разочарован в Андре – прошу, только никому не повторяй моих слов. – Нильс огляделся по сторонам, прежде чем довериться брату, и затем тихо продолжил: – Он хороший человек, но порой мне хотелось, чтобы он действовал более спонтанно. Мы не дождались желаемого ветра, и все же мне кажется, что Андре, вероятно, проявлял излишнюю осторожность.

Свен удивился.

– Ты должен радоваться, что вернулся целым и невредимым. Уже за это ты в долгу у Андре, – сказал он и ткнул пальцем Нильсу в грудь. – Ниссе, не забывай, что Андре тебя почти вдвое старше. Он лидер вашей экспедиции и обязан быть осторожнее. Иначе было бы неправильно.

– Знаю, знаю… Но все равно беспокоюсь. На пути домой мы обсуждали возвращение на остров Датский на следующий год. Но команда у нас не слишком сплоченная: доктор Экхольм сильно критикует Андре и его методы, а сам я подозреваю, что сомнения Экхольма о безопасности «Орла» вполне обоснованы. Мне придется серьезно поразмыслить о том, стоит ли мне снова сопровождать Андре.

Братья некоторое время оставались наедине и выпили по несколько бокалов вина. В конце концов разговор перешел на более знакомые темы.

– Но довольно о моих путешествиях, – сказал Нильс. – На самом деле мне хочется узнать, слышал ли ты что-нибудь об Анне Шарлье? А лучше даже – видел ли ты ее? Знаешь, я только о ней и думал на острове Датский.

Нильс заинтересовался Анной Шарлье теплым летом 1894 года. Он только окончил университет и зарабатывал на жизнь, давая уроки детям богатых стокгольмских семей, которые приехали на каникулы на пляжные курорты Сконе, провинции на юге Швеции. Тем летом их с Анной пути пересекались несколько раз: Нильс преподавал естественные науки и игру на скрипке, а Анна – литературу и иностранные языки.

Анна родилась на полуострове Сконе – ее отец работал почт-мейстером в соседнем городе Клиппан, – и Нильс часто спрашивал у нее дорогу и просил ее совета. Вскоре он заметил, что обращается к ней, даже когда знает ответ на свой вопрос. Было в мягкости и расслабленной улыбке Анны что-то такое, отчего ему хотелось видеть ее чаще.

Несколько недель Нильс искал способ позвать Анну на свидание. Понимая, что семьи, где они оба работали, не одобрят романа между репетиторами, он решил пойти на хитрость. Незадолго до возвращения в Стокгольм ему в голову пришла удачная мысль.

– Я готовлю фотографии для выставки в Стокгольме. Может, вы позволите мне снять ваш портрет? – спросил он у Анны, передавая под ее опеку дочерей Шёльдебранда. – Я уже сфотографировал этих чудесных юных леди, но шедевра еще не создал.

В следующее воскресенье Нильс позаимствовал у одного из своих работодателей лошадь и бричку и повез Анну прочь от пляжей и летних курортов плоского прибрежного края. Они отправились в буковые и сосновые леса в южной части Сконе, разместив в бричке корзину для пикника, в которой лежали фрикадельки, салат из селедки и горький лимонад, а также самодельную фотокамеру Нильса. Пока лошадь бежала рысью по проселочным дорогам, Нильс поглядывал на Анну, которая выпрямившись сидела рядом. Ее кудрявые каштановые волосы блестели на солнце. Несмотря на все ее попытки пригладить их под соломенной шляпой, возле ушей отдельные пряди выбивались и развевались на ветру. Нильс завороженно наблюдал за ними. Светлое летнее платье с бантом у высокого воротника плотно обхватывало узкую талию Анны, и Нильс решил, что оно прекрасно подчеркивает ее фигуру. В то же время он немного встревожился, заметив, что Анна была чуть выше него, когда они сидели рядом.

Примерно через час они оставили бричку у небольшого моста и спустились на берег реки, где Нильс сделал несколько снимков, на которых Анна лежит под деревом возле клетчатой скатерти со снедью для пикника. Они непринужденно болтали о детях, которых учили, и обсуждали причуды своих работодателей. Самыми требовательными из всех они единогласно признали Даландеров.

Пока Анна говорила, Нильс смотрел, как двигаются ее полные чувственные губы, и ждал, когда они растянутся в томной улыбке. Другие женщины десятилетиями отрабатывали такую улыбку перед зеркалом, но у Анны она получалась сама собой, если располагали обстоятельства. Вскоре Нильс узнал, что очень сложно заставить Анну улыбнуться так, как ему нравилось. В ответ на его шутки Анна улыбалась сдержанно, не размыкая губ, но когда она сама рассказывала какую-нибудь историю или слушала Нильса, ее лицо тотчас смягчалось расслабленной улыбкой, от которой ее щеки становились похожи на яблочки. «Вот бы мне найти способ заставить ее улыбаться так всякий раз, когда я оказываюсь рядом, – думал Нильс. – И вот