— Вы к кому? — спросила одна из них.

— К Соловьевой, к Эстер Борисовне, — ответила шепотом Маринка.

— Вон она. — Женщина кивнула головой в сторону стенки. — Проснулась только что.

Маринка на цыпочках подошла к указанной кровати и склонилась над женщиной. Сердце ее взволнованно забилось. На подушке покоилось совершенно восковое, желтое, исхудавшее лицо с горбатым носом. Маринка с трудом узнала в больной прежнюю своевольную Димкину бабушку.

— Эстер Борисовна, — тихо позвала она, — очнитесь!

На неживом почти лице неожиданно открылись два больших прозрачных глаза. Соловьева посмотрела сквозь Маринку, явно не узнавая ее.

— Это я, Марина…

— Марина? — Глаза старухи сузились и увлажнились, она переспросила недоверчиво: — Какая Марина? Смирнова, что ли?

— Да, да! — прошептала Маринка. — Я самая!

— Марина… — Узкие, сухие губы расплылись в страшном подобии кривой улыбки. — Ты пришла, Марина… Больше-то прийти ко мне некому… Наташка в лагере. Митюха к экзаменам готовится, некогда ему…

С этого момента Маринка сама болеть прекратила — не до того стало. С раннего утра она бежала к Эстер Борисовне, чтобы помочь ей с утренним туалетом, потом измеряла температуру, кормила с ложечки. Часами читала какие-то глупые книжки, чтобы как-то отвлечь от грустных мыслей. Делала массаж с детским кремом, переворачивала, чтобы не было пролежней.

— Да не старайся ты, все равно ведь помрет старуха, отжила свое. О себе бы подумала, стрекоза! — сказал Маринке лечащий врач, видя, как она бьется с Соловьевой. — У самой осложнения будут, скачешь тут.

— А это мы еще посмотрим насчет «помрет»! — ответила девушка. — Она знаете какая живучая! — И как в воду глядела…

Эстер Борисовна между тем принимала Маринкину заботу как должное, без всякого удивления, как будто именно это она и ожидала здесь встретить. Иногда даже капризничала, обижалась, если Маринке приходилось уходить на процедуры и оставлять ее одну. Но все же спросила девушку однажды:

— Сама-то ты как? Я слышала, что тяжело…

— Терпимо! — прохрипела Маринка. — Это все уже ерунда…

В один из дней навестить бабку пришел наконец Димка со своей Мариной Войтенко. Об этом Маринке рассказали соседки Эстер Борисовны по палате, которые сочувствовали девушке и прониклись к ней большим уважением, видя, как она заботится о старухе. Вероятно, Эстер Борисовна сказала что-то Димке про бывшую одноклассницу, поскольку эта самая Войтенко примчалась к Маринке на следующий день, ворвалась в палату, сверкнула глазами и с порога начала визжать, никого не стесняясь:

— Ну-ка говори, что у тебя сейчас с Димкой?

— У меня? — Ослабевшая Маринка только плечами равнодушно пожала. — Сейчас ничего… Я вообще-то в больнице, как ты видишь.

— Как это — ничего? — злобно переспросила Войтенко. — Ты отвечай прямо, ты любишь его?

— Конечно, люблю! — грустно усмехнулась Маринка. — Больше всех на свете… И всегда буду любить!

— Ах так! А говоришь, ничего нет! Я так и знала!

Она шумно всхлипнула и вылетела из палаты как ошпаренная. Говорят, это был последний день их общения с Димкой. Но Маринка узнала об этом много позже. Мысленно пожалев нервную соперницу, она направилась, как обычно, в палату Димкиной бабки и застала там удивительную картину. Эстер Борисовна, держась за спинку кровати, самостоятельно стояла, комично подергивая руками и ногами. Рядом с ней сидел Александр и удивлялся.

— Доброе утро! — только и вымолвила обалдевшая Маринка. — Что это тут у нас происходит?

— А что, не видно? — сказала Соловьева прежним, как до болезни, строгим голосом. — Я зарядкой занимаюсь. Хватит, залежалась уже! Меня дела дома ждут.

Маринка едва в ладоши от радости не захлопала. Она порывисто обняла старуху и чмокнула ее в морщинистую щеку. Александр только руками удивленно развел.

— Вот и я прихожу, а она тут бредет с зубной щеткой от умывальника. Улучшение налицо. А я, грешным делом, не верил даже, что она до конца месяца протянет. Чудеса!

Эстер Борисовна попыталась скрыть довольную улыбку и только пробормотала сквозь зубы:

— Вечно вы так, врачи. Только бы списать стариков поскорее. А мы еще ничего, повоюем!

И она стремительно пошла на поправку. Врачи только удивлялись: бывает же! Ее выписали из больницы еще раньше, чем Маринку, которая все еще была слабенькой и тяжело кашляла ночами. Напоследок Эстер Борисовна крепко пожала ей руку и прослезилась. Впрочем, она очень быстро смахнула слезы и сделала обычное серьезное лицо.

— Спасибо тебе, Марина. Буду молиться за тебя! — И перекрестила ее своей костлявой рукой.

А еще через день на пороге Маринкиной палаты стояло белое эмалированное ведро с цветами. «Для Марины Смирновой» — было аккуратно выведено на боку.

— Вот диво-то! — поразилась Маринка. — От кого бы это могло быть? Вроде нет у меня здесь тайных воздыхателей… Может, ошибка какая?

Проходивший мимо врач Александр хитро заулыбался:

— Никакой ошибки! Мне небось цветов не присылает! Неужели не догадаешься от кого?

Маринка наклонилась к ведру, вдохнула аромат только что срезанных садовых цветов и зажмурилась:

— Соловьева, что ли?

— Она самая! Внук ее с утра прибегал, весь такой зашуганный. Я ему говорю: ты, мол, зайди и лично отдай, приятно девчонке будет. А он покраснел по самые уши, у двери ведро поставил и убежал. Вот я бы на его месте… — И доктор Александр мечтательно вздохнул. — Но увы, годы уже не те!

— Ладно-ладно прибедняться-то! Всего лет на десять меня старше, а туда же! — рассмеялась Маринка. — Лучше зовите ко мне медсестру с уколами, а то я тут до осени с вами куковать буду!

…Через неделю Маринка вышла наконец из больницы и сразу уехала пионервожатой в лагерь. Лето оказалось на удивление коротким. От матери уже в конце августа девушка узнала, что Димка вполне успешно сдал вступительные экзамены в МГУ и был зачислен на математический факультет. Отец, как и обещал, помог ему с квартирой в Москве. У Соловьева начиналась блестящая научная карьера. Все шло так, как и должно было.

«Ну вот и все, — Маринка, переполняясь гордостью за Димкины успехи. — И слава богу. Главное, что у него все теперь хорошо…»

А Эстер Борисовна еще несколько лет потом — сколько была жива — присылала Маринке цветы, всегда большими букетами: весной первые голубые и розовые гиацинты, ландыши, летом — роскошные садовые розы, осенью — георгины и похожие на звезды разноцветные астры. Она никогда больше не разговаривала с Маринкой и даже не виделась с ней, но эти цветы служили живым напоминанием о том, чего они так никогда и не сказали друг другу.

С Димкой они не виделись потом еще два года. Маринкина жизнь шла ровно, размеренно — никаких катаклизмов. Она блестяще закончила училище. По распределению попросилась учительницей в свой родной городок. Ее отговаривали от этого шага, считали такое решение блажью, предлагали устроить рекомендации для поступления в педагогический институт в Москву. Предлагали, на худой конец, остаться преподавать в Серпухове — все городок побольше… Однокурсники считали, что по ней плачет театральное училище.