— Не плачите, православныи, не плачите, но паче дерзайте верою. Праведник и после смерти будет жить во веки и будет петь богу — аллилуйя!

Слова дьякона еще более расстроили бояр, и, перестав стесняться друг друга, они заголосили малыми дитятями, что оставлены без присмотра любящими родителями.

Рыдание было так велико, будто вместо государя стояла домовина с его прахом, и уже для самого Василия Ивановича стало ясно, что эта молитва явилась прощальным словом.

— Господи, ниспошли нам лекарство от болезней и бед, — не выдержав, громко всхлипнул молоденький служка. — Как же мы без тебя будем, государь наш Василий Иванович!

А дьякон уже не мог читать — слезы предательски перехватили горло. Игумен, худой и черный, как ствол осеннего дерева, вопреки церковному уставу прижал его к себе, приласкал и мягко укорил за несдержанность:

— Всех нас печаль великая посетила, брат, только не наш это удел слезы лить, о душе думать нужно.

— Прости, владыка, не сумел я, — покаялся юный монах.

— Не вводи государя в грусть, — мягко, но настойчиво попросил игумен, — дай помолиться без печали.

Дьякон ушел, и владыка продолжил службу сам. Однако не отыскалось в его голосе прежней крепости, которая могла бы вселить надежду в чудотворное спасение вблизи святых мощей, не было в его словах той убедительности, что всегда отличала речь игумена, да и сам он старался не смотреть на государя.

Василий Иванович остался в монастыре на ночь, а ранним утром заторопил челядь:

— Живее! Живее запрягайте лошадок! Хватит мне своей немощью иноков честных в смятение вводить.

Василий Иванович остро чувствовал грядущую смерть, и важно было скорей добраться до дома. Кончина в дороге — удел слабых. Великий князь должен умирать в своей постели, в окружении домочадцев и ближних бояр.

— Мы мигом, батюшка-государь! Ты подняться не успеешь, как мы коней запряжем.

— Нынче в Москве много иностранных послов. А они только и ждут, чтобы дурную весть до своих государей донести. Вот тогда натешутся! — хмуро сказал боярам великий князь. — В Москву въеду тайно, ночью, — так, чтобы никто из челяди не догадался, что я шибко болен. Ежели будут спрашивать послы, объявите им, что молюсь в монастыре, как прежде. Чего молчите, бояре?

— Как повелишь, батюшка, — за всех отвечал Михаил Глинский, — слуги мы твои, что накажешь, то и сделаем.

Все было готово: лошади стояли в упряжке. Из монастыря на носилках рынды вынесли государя. Носилки раскачивались махонькой лодкой, Василия Ивановича мгновенно сморила эта легкая качка, и он засопел безмятежно и тихо.

— Полегче бы, раззявы, — беззлобно предупредил Глинский, — спит государь, а во сне он силы набирается. Авось до Москвы Василию Ивановичу полегчает.

Провожать самодержца вышли все монахи. Государь не видел низко согнутых спин чернецов, не знал о пролитых слезах игумена.

Василия Ивановича бережно положили на медвежью шкуру, и государь с головой утонул в длинном жестком меху.

— Заверните Василия Ивановича, — подсказал Михаил Глинский. — Вон бок у него приоткрыт. Дорога предстоит длинная, ветром надует.

Василия обложили одеялами, ноги укутали в пуховые платки. Государю было хорошо во сне. Он по-ребячьи сладко шлепал губами, блаженный уют сумел оттеснить действительность. Ему не хотелось пробуждаться даже тогда, когда возничий огрел мерина плетью и застуженная лошадь, обрадовавшись предстоящей дороге, пустилась вскачь, бросая каптану на колдобинах. Только на мгновение Василий Иванович открыл глаза, увидел прямо перед собой мрачные бородатые лики бояр и, отвернув голову, постарался побыстрее вернуться в желанную дрему.

Василию Ивановичу привиделся давний его наставник в любовных утехах, сын стряпчего Егорка. «За титьки баб щипай, они это любят. Самая сладость в том!» И, вспомнив ребячью глупость, государь улыбнулся блаженно и широко, как будто испробовал восточную сладость. В последние дни своего бытия он жаждал девок так же остро, как некогда в далеком отрочестве.

— Кажись, отошел. Смиренно жил, с миром и помер, — печально произнес Михаил Глинский. — Жаль, что без последнего причастия скончался.

Спокойный голос Михаил Львовича вывел самодержца из сладостного сна. Догадавшись, что эти слова относятся к нему, улыбнулся на этот раз по-настоящему — весело и широко.

— Поживу еще, бояре.

Более Василий Иванович глаз не закрывал — так и доехал до своего имения в селе Воробьево, беспричинно улыбаясь, без конца поглядывая на суровые и мрачные лица дворовых вельмож.

В Воробьеве великий князь остановился на два дня, и некогда пустынное село ожило с приездом государя. Из Москвы, запряженные санниками, к великому князю наведывались владыки и бояре, чернецы и пустынники. Они могли по многу часов кряду простаивать на морозе в надежде увидеть самодержца хотя бы однажды.

Михаил Глинский, по праву ближнего боярина допущенный в государевы покои, глаголил:

— Московиты под окнами с челобитными стоят, Василий Иванович, видеть тебя желают, распоряжения ждут.

— Не до челобитных мне, Михаил Львович, гони всех со двора, — отвечал государь, едва приподнимаясь со своего места.

Михаил Львович старался не смотреть на самодержца, голова которого напоминала печеную тыкву, была такой же желтой и сморщенной.

— Гнал я их, Василий Иванович, ругал всяко. Обещал собаками разогнать, а они упали перед крыльцом на колени и с места ни шагу. Говорят, хоть медведями нас трави, а пока московскому государю не поклонимся — не уйдем.

Василий Иванович знал: если кто и способен был сейчас разогнать холопов, так это только он сам. Гаркнуть с Красного крыльца на ослушавшихся — и те отправятся по домам. Ведал Василий и о том, что московиты уйдут восвояси и после невнятного государева шепота. Вынесут рынды великого князя на крыльцо, и стоит только махнуть ему дланью, как холопы разбегутся по сторонам, исполняя его повеление.

Но государь не желал представать перед подданными немощной развалиной. Московиты привыкли видеть самодержца несокрушимым, как стены Кремля, как православная вера. Таким он и хотел остаться в памяти народа.

— Стало быть, не уйдут?

— Не уйдут, Василий Иванович, даже пищалями их не разогнать.

— Видеть меня желают?

— Желают, государь, только об том и говорят. Так и глаголят: мы, дескать, слуги государевы и, подобно верным собакам, хотим у его ног быть.

— Кресло мое несите! — повелел московский князь.

— Неужно выйти хочешь, Василий Иванович? — подивился боярин. — Ежели беречь себя не будешь, так болезнь тебя совсем скрутит.

— Распорядись, боярин, — подтвердил повеление государь.

Двое рынд вынесли на Красное крыльцо огромное кресло. Оно было выполнено по облику византийского трона, с которого императоры распоряжались многими землями и народами: спинка высокая и прямая, подлокотники резные, а сиденье такой ширины, что на нем могло бы уместиться трое внушительных детин.