— Как прикажешь, Василий Иванович, — шагнул Михаил Львович к двери.

— Погодь, боярин, — остановил Глинского великий князь, — боюсь, государыня вида моего страшного испугается. Пожелтел я, как лимон, и с лица сошел. Да еще небрит, щетиной седой зарос. Теперь она на меня, старого, и не взглянет. Страшен ли я, Андрей?

— Что ты говоришь такое, брат, — повернулся князь Андрей к государю мокрым от слез лицом. — Не изменился ты, разве похудел малость. Надобно тебе с великой княгиней увидеться и наследника приласкать.

Нахмурился Василий Иванович:

— Вот кто моего страшного облика точно уж испугается.

— Напрасно ты так, батюшка, — загудели бояре, — любит тебя наследник, а когда ты здоров был, так он с твоих коленей и не слазил.

— Верно, — улыбнулся Василий Иванович, — только время ли сейчас? Впрочем, другого времени у меня может и не быть — позовите государыню с сыном Иваном.

Наследника Михаил Глинский нес на руках. Иван беззаботно перебирал пальчиками самоцветы на княжеских бармах. Елена Васильевна уныло плелась за дядей. С одной стороны ее поддерживал князь Андрей, с другой — бережно, под локоток, вел Овчина-Оболенский.

Государыню не испортила и печать великого горя. Бледность даже украсила ее, лико приобрело живость, а тонкие губы были так же чувствительны, как листья осины на слабом ветру.

— Государь, — упала Елена на колени перед креслом умирающего. — Это я во всем виновата! Только я одна! Покарает меня господь за мое святотатство!

— Что ты такое говоришь, Елена, зачем на себя напраслину наводишь, — сурово упрекнул жену великий князь. — Простыл я на охоте, вот и случилась со мной недужность. Только эта болезнь моя — не смертельная, женушка. Отлежусь немного, и мы с тобой по святым местам поедем, богу помолимся о моем выздоровлении.

— Не будет выздоровления, Василий Иванович! Господь меня наказывает за неправду мою, за измену мою тяжкую по отношению к тебе, государь!

— Что же ты такое говоришь, Елена, в чем твоя измена? — удивился великий князь.

— Не любила я тебя так, как супруге положено, государь.

— Перестань, Елена! Не о том ты глаголешь! Только с тобой я изведал счастье. Если и придется помирать, то с благодарностью за те дни, что ты мне доставила.

— Как же я виновата перед тобой, Василий Иванович, если бы ты только знал!

— Полно тебе, голубушка, успокойся, не за что мне судить тебя! Ладной ты мне была женой, сыном одарила, — утешал государь супружницу.

Елена не унималась, плач ее становился все громче, и бояре, стоявшие в Спальной палате, едва сдерживали себя, чтобы не подхватить рыдание государыни.

— Все! Полно! Уведите великую княгиню, сил нет смотреть, — строго повелел Василий Иванович.

Елена едва стояла на ногах, силы совсем оставили молодую женщину, и она, безутешная, почти повисла на крепких руках государевых советников.

— Пойдем, матушка, не убилась бы ты, ступени-то здесь крутые, — ласково шептал Овчина-Оболенский, спроваживая великую княгиню из Спальной комнаты.

Елена Васильевна подняла голову.

— Вот она — моя погибель, — прошептала государыня, едва взглянув на Ивана Федоровича, и без чувств упала прямо в руки боярина.

— Огонь у изголовья погасите и сынка ко мне подведите, — распорядился Василий, а когда свечники задули пламя, произнес: — Здравствуй, Иванушка.

Наследник выглядел озабоченным — он сумел сковырнуть с барм князя Михаила Львовича Глинского огромный сапфир и надежно упрятал его в ладони, но Ивану показалось, что батюшка уже узнал про его маленькую тайну и повелит вернуть самоцвет законному хозяину. Он уже приготовился яростно отбиваться, чтобы оставить за собой нежданное приобретение, но голос отца был необыкновенно ласков.

— Здравствуй, батянька. — Наследник спрятал ладонь с самоцветом за спину.

— Как же ты вырос, сынок. На дедушку своего стал похож, так смотришь, будто вину какую во мне разглядел. Твой дед точно так же на меня поглядывал, когда наказать хотел. Так лупил за провинность, что я сесть не мог, — признался государь. — Если я и ведал от кого наказания, так только от своего батюшки, ты же… Нет хуже, когда дите малое чужая рука наказывает. — Василий ласково поглаживал сына по сивой головке. — Что-то ты больно послушный нынче, может, учудил чего? Господи, невмоготу мне уходить от вас… Крест мне Петра-чудотворца! — Митрополит подал распятие. Василий Иванович долго сжимал его в руках, а потом легонько притронулся крестом ко лбу сына. — Во имя Отца… Сына и… Святого духа! А теперь ступай, Иванушка.

— Пойдем, государь, — взял Михаил Глинский наследника за руку. — Поварихи нынче сдобу с малиной напекли. Как ты, государь, пирогов желаешь? — вопрошал князь.

— Съел бы с пяток, дядя Михаил, — серьезно отвечал малец.

— Вот и славненько! Позволь, государь, я тебя на руки возьму, а то на лестнице больно ступеньки высокие, как бы ты нос не разбил. — И, подняв Ивана Васильевича на руки, боярин вынес его из Спальной комнаты.

— Только ты меня во дворе на ноги опустишь, — строго наказал Иван, — девки там слишком смешливые, а я как-никак господарь московский.

— Как скажешь, батюшка, — услышал напоследок Василий Иванович.

Некоторое время государь лежал неподвижно, будто вслушивался в говор наследника, а потом произнес:

— Юрий, помнишь ли кончину батюшки нашего?

— Как же такое позабыть, Василий?

— Узнал я его болезнь, брат. Во мне она поселилась. У нашего батюшки тоже все ноги распухали, а от тела смрад шел. День и ночь меня болезнь эта мучает. Крепко она во мне поселилась. Видать, помру завтра.

— Не говори так, Василий Иванович. Полно тебе. Поживешь еще.

Но государь уже не слушал.

— Митрополит Даниил!

— Здесь я, батюшка.

— Подойди ко мне… Ближе. Вот теперь, когда я вижу твои глаза, спросить хочу, неужели ты отважишься отказать мне в последней просьбе?

— Знаю, о чем говорить станешь, великий князь, только вспомни государей русских, каждый ли из них в чернецах помирал? А Владимир киевский? Разве он пожелал перед смертью поменять велико — княжеские бармы на рясу инока? Великим при жизни и смерть полагается господская.

— Не обрести мне иначе покоя, — вспомнил Василий Соломонию, томящуюся в заточении.

— Напраслину на себя наговариваешь, батюшка. Многие из государей умерли не чернецами, а разве оттого они не обрели вечное успокоение?

— Отец блаженнейший, конец мой приближается, так почему же ты воле моей внять не желаешь? Исповедал я тебе свою тайну, не о чем мне боле желать, так уважил бы ты мою смертную волю.

— Пойми, государь, не дело великокняжеское до обычного чернеца-то опускаться. А может, еще господь разобьет твою болезнь божественным жезлом. Молись!