Сапог Телячелова скрипнул страдающе.

Виктор Львович понял намёк и перешёл от времён вчерашних к временам нынешним.

– В стенах Дома ненца проводятся лекции на актуальные темы военного времени, звучат патриотические стихи и песни. Творческая деятельность кружков – хорового, драматического, танцевального – пронизана военной тематикой, духом самоотверженности, любви к вождю народов, родной партии и отчизне. Главный лозунг настоящего времени «Всё для фронта, всё для победы!» есть первый руководящий принцип, которому подчинена вся наша деятельность…

– Спасибо, – сказал Телячелов. – А это у вас там что? – показал он на выплеск света, лёгший светло-серым прямоугольником на ломаную конфигурацию коридора.

– Это там у нас есть актовый зал, – скоренько сказал Виктор Львович и при этом почему-то хихикнул. Телячелов не понял его хихиканья. Калягин плавным полётом пальца указал на золотое мерцание среди скуки коридорной стены. – А вот это у нас есть портрет маршала Ворошилова, выполненный из рыбьей чешуи. Автор…

– Дайте я угадаю, – перебил экскурсовода Телячелов. – «Эр», «зэ», «а»? Рза, правильно?

– А вот и не угадали, – громко рассмеялся Калягин. – Степан Дмитриевич у нас вон там. – Калягин показал на проход, выходивший в актовый зал. – А это рыбартелевцы склеили. Хотели в Третьяковку послать, но наши отстояли, не дали. Степан Дмитриевич с чешуёй не работает. Налево военный кабинет, там у нас занимаются с молодёжью. – Он толкнул плакучую дверь, и оттуда на них жалобно посмотрело ухо кролика, каким оно выглядит на второй день после обработки его ипритом, а потом – то же ухо, и тоже жалобно, но уже после нанесения иприта на пятый день.

– Нет-нет-нет. – Полковник сделал руками крест и решительно пошагал к проходу, который вёл к скульптурам подозреваемого, подаренным художником Дому ненца.

Свет в актзале горел в треть силы, освещение было пригашено, лишь над сценой, там, где царил верховный, не очень ярко светила лампа. Ряды кресел, спинками к двери, упирались в неширокую сцену.

– Вот он, наш Степан Дмитриевич, вдоль стеночки. – Виктор Львович с особенною почтительностью обогнул по прямоугольнику кресла, даже его громкая деревяшка, что выбивала в коридоре чечётку, ступала теперь мягко, словно по мху. Он остановился возле спящего воина и приложил палец к губам:

– Не разбудите только, он спит.

– Кто спит? – не понял его Телячелов.

– Воин, боец, – шёпотом объяснил Калягин. – Произведение называется «Сон».

– Это что у него под головой? Кочка? – Телячелов отогнул веко, увеличивая площадь обзора. – Интересно, зачем боец голову положил на кочку?

– Так ведь война, – ответил Калягин. – На войне люди, бывает, и на болоте спят.

– На войне не люди, на войне – солдаты, бойцы, а боец не спит, он воюет.

Калягин пожал плечами. Телячелов разглядывал дарёную лауреатом скульптуру, и от мыслей, шевелящихся в голове, ему сделалось неуютно.

«„Сон“, говоришь? А сдаётся мне, товарищ главный культурный специалист, что никакой это не „Сон“, а „Побег“. И лицо у этого твоего „бойца“… Н-да… Я по службе этих лагерных харь насмотрелся столько…»

Побеги на Скважинке случались редко, но всё же случались. Последний был прошлой осенью, в сентябре. Этот побег запомнился тогда всем. Макар Смиренный, считавшийся среди заключённой братии фигурой смирной, вполне соответствующей своей благочестивой фамилии, на вечерней поверке не отозвался на выкрик проверяющего. Лагерь подняли на ноги, но Смиренного нигде не нашли. Он в тот день трудился на озёрных работах, и солдат с собаками быстро снарядили туда. В рабочей зоне что угодно бывает. Может, сами зэки не простили Макару какую-нибудь подлянку, притопили его в воде и привалили сверху корягой. До полуночи Макара искали, потом искать уже не имело смысла, ночью в тундре сам пропадёшь легко, и решили продолжить поиски на другое утро. С самого утра все, кто был из внешней охраны не на дежурстве, прочёсывали тундру в поисках пропавшего лагерника. День был хмурый, тучи и облака, и солдаты уже отчаялись отыскать возможного беглеца, как на небе ровно на полминуты показалось из-за туч солнышко. Вот оно-то и помогло. Луч ударил кому-то из солдат по глазам, но не с неба, а почему-то снизу. Бежавший, гад, он ведь что придумал. Украл в лагере из бытовки зеркало, припрятал его во мху на то время, пока работал, и когда бригаду повели в зону, незаметно отсеялся от колонны. И если рядом проходили бойцы (Макар лежал, по шею зарывшись в мох), то он выставит перед собой зеркало – в зеркале отразится тундра, а его самого не видно, он сам вроде как невидимка. Такой хитроумной сволочью оказался этот Макар Смиренный. Дымобыков его почему-то не расстрелял. Наоборот, поощрил, мерзавца, и почти сразу после фокуса с зеркалом дозорные на контрольных тропах стали пользоваться этим приёмом. И вообще после этого случая Дымобыков помешался на зеркалах. Ввёл даже небольшие наплечные специально для караульной службы, чтобы видеть, не идёт ли кто сзади.

– Вот ещё Степана Дмитриевича работы. «Лопарка», «Самоедка», «Мордвинка»… Женские национальные типы. – Калягин, не задерживаясь у каждой, хромал мимо скульптур к той, которую он считал главной, к каменному «Воину-победителю».

Телячелов, отягощённый воспоминанием, воспринимал слова Калягина вскользь. Только на скульптуре мордвинки задержался невнимательным взглядом.

«Мордвинка, – усмехнулся он внутренне. Впрочем, внешне он усмехнулся тоже. – Надо же такое придумать. Вылитая еврейка».

– Каков? – заволновался Калягин, ведя по воздуху тяжёлой ладонью вдоль контуров монументальной фигуры воина с гранатой в руке. – Вот что значит настоящий талант.

Телячелов уже подустал, искусство ему было неинтересно. Не из-за этих же женских типов явился он сегодня в Дом ненца, и не ради «Воина-победителя», хотя скульптура впечатлила даже его. И всё-таки кое-какие выводы можно было сделать уже сейчас. На то он и замполит, чтобы мыслить политическими задачами. «Сон», который явно «Побег», эта вот слепая восторженность приставленного к нему хромого экскурсовода. Такие восторженные слепцы легко идут на поводу у врага.

– Вы в его мастерской не были, – кивнул Калягин куда-то под потолок. – Вот где царство рукотворных чудес. Я ведь раньше к скульптуре был холоден. Ну скульптура, ну, там, женщина со снопом. В Эрмитаже, когда бывал в Ленинграде, посещал только залы археологии. А увидел работы Степана Дмитриевича, и как будто пелена с глаз упала… – Виктор Львович на секунду замолк, наверное собираясь с мыслями, потом продолжил с огнём в глазах. – Настоящее – это когда живое. Я ведь, если честно, их немного боюсь… иногда. – Калягин косо посмотрел на скульптуры. – Взгляд у них такой… человеческий. Таким взглядом только живые смотрят. Так я и понимаю искусство. Сталинскую премию дают только самым-самым, не каким-нибудь мазилкам безруким…

– Самым-самым, – скопировал его интонацию голос за их спиной.

Калягин и Телячелов обернулись. Перед ними стоял Хоменков. В немыслимой какой-то хламиде, покрытой коркой засохшей краски и с рукавом, наполовину подвёрнутым из-за его ампутированной руки, с наклеенной улыбочкой на лице, смотрелся он чистым чёртом да и попахивал не райскими ароматами.