Мысли Хоменкова переключились на сегодняшний визит скульптора, особенно его уязвила история с безруким иконописцем.

«Тоже мне, Полиевкт Никифоров, – харкнул Хоменков в щель исхоженного деревянного тротуара, перед тем как завернуть за угол и продолжить наблюдение за „лауреатом“. – Устами он, видите ли, писал, этот иконописец хренов. А задницей он писать не пробовал?»

Подумал и мысленно рассмеялся, вспомнил, как знакомый рассказывал об артисте оригинального жанра, задницей исполнявшем «Интернационал». Ну и доперделся артист, посадили за антисоветскую деятельность, пятьдесят восьмая, пункт десять.

Хоменков свернул в переулок и осторожно двинулся вдоль забора. Между ним и спиною скульптора дистанция была метров двадцать. Место было безлюдное.

«Дать бы ему по кумполу, чтоб колокола в ушах зазвонили, – пришла в голову злодейская мысль. – Ну-ка, интересно, а смог бы?»

Он представил, как здоровой рукой, а рука у Хоменкова была железная, бьёт с размаху по лысеющей голове, и в низу живота заныло от пульсирующих приливов сладости. Такое у Хоменкова бывало. Случалось, он представлял себе, как расправляется жестоко с обидчиком, изничтожает его умело и изощрённо, и всякий раз в низу живота разливалась эта жаркая сладость и тяжело набухала плоть. Он сознательно оттягивал миг завершения кровавой расправы, слушал стоны и хрипы жертвы, подкручивал колёсико громкости своей не знающей милости радиолы, пока сладко обжигающая волна не накрывала его с макушкой и наружу не извергалось семя. Это было слаще, чем женщина, ярче, чем удавшаяся картина, только это было внутри, не выходило из клетки воображения и игралось для одного зрителя, однорукого художника Хоменкова.

Рза свернул из переулка в тупик и направился к продолговатому зданию, приземистому и похожему на барак, облагороженный наличниками на окнах и пристроенными с боков крылечками. Он помедлил, подойдя ближе, потоптался, повертел головой, видимо пытаясь понять, к левому ему крыльцу или правому, сунулся было к правому, когда слева под навесом крыльца отворилась входная дверь.

Хоменков расположился за выступом какого-то нелепейшего строения – без окон, без дверей и на сваях, – похожего не на человеческое жильё, а на поднятый над землёй лабаз.

«Гроб на ножках», – подумал он и заглянул зачем-то под дом, в прелую, пахучую темноту. Лучше бы он туда не заглядывал. Между сваями глубоко под домом заметались синие огоньки и сложились в отчётливую картину. Хоменков сразу её узнал. Мудрое лицо Сталина, нависшее над листом бумаги, вырванным из школьной тетрадки. Художника ударило током, он дёрнулся, ударился больно о твёрдую лиственничную балку, выматерился неслышным шёпотом и снова посмотрел в темноту.

Под домом ничего не было.

– Я за тебя не ты… – попытался он совладать с речью, чтобы словами выразить невыразимую, немыслимую тоску, но выговаривалась одна бессмыслица.

Тут он вспомнил о забытом лауреате, бросил взгляд на барак напротив, но возле дома никого не увидел.

– Пфу ты, дура! – обиделся Хоменков на сегодняшнее вселенское невезение и, уже ни от кого не скрываясь, бросился к светящемуся окну.

Занавеска из портяночной ткани была отдёрнута примерно наполовину, должно быть, хозяин комнаты высматривал вечернего гостя, чтобы тот не мыкался на пороге, и всё, что происходило в доме, было хорошо видно.

Хоменков как посмотрел на хозяина, так мгновенно его узнал.

«Это ж он, тот самый водитель, с которым тогда, на площади, Рза вытаскивал машину из грязи. Им ещё помогал туземец».

Хоменкова обожгло изнутри. «Вот оно, шпионское логово. Ага, а это что там такое?» Он приник глазами к стеклу, лбом едва не упираясь в преграду. Хозяин, стоя спиной к окну, что-то объяснял гостю, а за ними, полускрытая от художника, виднелась некая конструкция из металла, похожая на машину «Зингер», только что-то в ней было лишнее, какие-то дополнительные колёсики, рычажки и прочие сложности, необычные для швейного дела. В комнате негромко застрекотало, хозяин надавил на педаль и взялся за колёсико с рычажком.

«Да это же замаскированный передатчик! – дошло наконец-то до Хоменкова. – Ничего себе устроились, сволочи! И ведь даже не задёрнули занавеску, действуют практически на виду».

Он вспомнил рассказ из книжки, подаренной ему комиссаром. Про скрипачку и старика-баяниста, игравших нашим солдатам на привале в прифронтовой полосе. О том, как политрук Иванов предложил починить баян, который фальшивил на переборах, а старик упорно отказывался и не выпускал инструмент из рук. И когда догадливый политрук вырвал с силой у старика баян, из лопнувших мехов инструмента вывалился радиопередатчик.

«То есть что получается? – дорисовывал Хоменков картину. – „Лауреат“ ходит по городу, собирает шпионские сведения и передаёт их этому „баянисту“. А „баянист“ пересылает фашистам. Спасибо писателю Шейнину, и товарищу Телячелову спасибо за то, что подарил книжку».

Хоменков настолько разволновался, что ненароком ударился о стекло взмокшим от волнения лбом. Рза и хозяин комнаты повернули лица к окну, и Хоменков с ужасом осознал, что его ноги лишились силы и не могут сделать ни шага. Он моргнул, видя, как эти двое с удивлением наблюдают за ним, потом всё-таки пересилил столбняк и на полумёртвых ногах двинулся по улице прочь.

Но это ещё было не всё. Когда он проходил мимо дома, того самого, похожего на лабаз, из-под свай, из пахучей тени, вылезла мальчишеская фигурка и перегородила ему дорогу.

– Парень, тебе чего? – настороженно спросил Хоменков. – Ты чего там, под домом, шаришься?

Парнишка приподнял голову, и высвеченное пятнышком солнца лицо его обрело рельефность.

– Снова ты? – сказал Хоменков, вспомнив камень на берегу Полуя, когда он прятался в кустах ивняка, тайно наблюдая за лауреатом. – Следишь за мной? Уши давно не драли?

– Очень нужно, – сказал мальчишка. – Я письмо пишу. – Он пальцем показал в темноту, густеющую под свайным домом. – Письмо товарищу Сталину.

– Кому-кому? – Художник сглотнул слюну, подавился и потерял дар речи.

– Дядя, ты что, контуженный? Письмо товарищу Сталину! Чтобы фи́га он тебе разрешил рисовать картину, чтоб ты только заборы красил.

– Ах ты, гадина! – обиделся Хоменков, хотел схватить обидчика за рукав, но мальчишка оказался проворнее, он уже исчез между сваями, и оттуда выкатывался горошинами его мелкий издевательский смех.

Хоменков сунулся в темноту и тут же отпрянул в страхе.

На него из мутного мрака смотрела острая голова рыбы с красными обводами вокруг глаз.

Гость слушал нехитрый рассказ хозяина и все время отвлекался на мысль, что вот слушает он этого человека, а сам невольно примеривает его лицо, мимику, жест руки, поворот плеча, мельчайшее живое движение к будущему скульптурному материалу. Рза давно обратил внимание на эту жёсткую, несправедливую цену, которой расплачивается с художником жизнь. Что ж, всё верно, если жизнь становится для художника не смыслом, а лишь объектом, интересует мастера не сама по себе, а в первую очередь как материал для творчества, то и плати за это. Или перестань быть художником. Поначалу это его пугало, а потом Степан Дмитриевич привык. Он сидел с друзьями, участвовал охотно в застольях, посещал собрания, заседал в президиумах, но выхватывал из всех этих встреч и сборищ единственно те моменты, которые могли ему сгодиться в работе. То же самое и сейчас.