любви до квартир». Фадеев был избран в Хабаровске членом крайкома партии и делегатом с совещательным голосом на XVII партийный съезд.

Он то давал свое согласие остаться здесь на жительство, то, ссылаясь на дела в Москве, обещал бывать на Дальнем Востоке наездами.

Пока на костре варилась уха, Фадеев достал из парусинового портфеля томик «Мастера искусства об искусстве», с которым, помнится мне, он почти не расставался, и стал нам читать высказывания великих художников Возрождения.

Если бы Кулыгин, хлопотавший у костра, не напомнил про уху, Фадеев читал бы и читал.

— Черт, Гаврилыч, испортил песню! — закричал Шабанов. — Ну ничего, Саша, ты нам после еще почитаешь...

После обеда, когда солнце немного зашло, мы побродили по лесу, полазили по сопкам, откуда открывался чудесный вид и на Амур и на Уссури.

Вернувшись на бивак, расселись вокруг погасшего костра и приступили к обсуждению ближайшего номера журнала. Из кучи материалов, присланных Фадееву на приморскую дачу, он выбрал только пьесу Бориса Кисина «Сихотэ-Алинь» и один или два рассказа Ивана Шабанова из цикла «Экзотические рассказы» о Камчатке.

Когда Иван Иванович попробовал отстоять весь цикл, Фадеев раскритиковал большинство вещей за красивость и выспренность стиля, и автору, как говорится, нечем было крыть. Он сидел молчаливо, нахмурившись, смахивая рукавом пот со лба.

Поскольку произведений для номера было недостаточно, Александр Александрович предложил, чтобы тут же выложили, что у кого есть.

— Начнем, пожалуй, с поэтов!

Первым читал Комаров.

Когда очередь дошла до меня, я прочитал длиннющее, строк на полтораста, стихотворение про Амур.

Фадеев взял у меня тетрадку, быстро пробежал глазами странички и, послюнив огрызок карандаша, с маху перечеркнул почти все стихотворение, оставив только первые шесть строчек, самое начало:

Встает рассвет, ленив и хмур,

Туман ложится вширь.

Течет Амур, шумит Амур

И разделяет мир.

И друг на друга берега

Глядят, как два врага...

— Ну вот, предлагаю стихотворение «Амур» в очередной номер журнала «На рубеже».

Я опешил. Как это так, из полутораста строк оставить всего шесть! Хоть предложение исходит от самого Фадеева, я не согласен!

— Не дам я стихов в журнал, — мрачно сказал я.

Фадеев понял мою обиду:

— Тогда вынесем на общий суд. — И, передав мне тетрадь, предложил: — Прочти сам, не спеша.

Прочел первую строфу, потом следующие две строчки: «И друг на друга берега глядят, как два врага» — и понял, что все про Амур сказано, а дальше — трескотня!

— Спасибо, Александр Александрович, согласен!

Через несколько лет, вспомнив это коротенькое стихотворение, он поместил его в московский сборник «Самураи просчитались», посвященный событиям на Хасане.

Следующим получил слово прозаик Кулыгин. Петр Гаврилович, любивший посмешить, достал из кармана свежий номер газеты «Тихоокеанская звезда».

— А я спою передовицу «В срок закончить косовицу». — И красивым, сочным баритоном стал петь передовую на мотив арии Хозе из оперы «Кармен».

Мы покатились со смеху.

Кулыгин, заведуя отделом информации «Тихоокеанской звезды», правя в номер материалы, пел их. Если что не ложилось на музыку, не звучало, он кидал в корзину. И в редакции уже привыкли, что из кабинета Петра Гавриловича слышатся «арии» классических опер.

Заволновался Амур, и стало не так знойно. Развалясь на прохладной траве и подложив руки под голову, Фадеев тихо запел свою любимую песню «Трансвааль». Я много раз слышал, как он пел ее, а нынче на берегу реки, среди зелени таежного леса, около костра, песня звучала особенно душевно.

Сынов всех девять у меня,

Троих уж нет в живых,

А за свободу борются

Шесть юных остальных...

И мы подхватывали припев:

Трансвааль, Трансвааль, страна моя,

Ты вся горишь в огне.

Перед тем как нам сесть в лодку и плыть обратно, Александр Александрович ушел в заросли и вскоре вернулся оттуда с целой охапкой зеленых листьев. Он бросил их в свою старомодную, с пуговкой на макушке, кепчонку, смешал и потом, вынимая по листику, устроил нам экзамен по ботанике.

— Ну-ка, Сенюша, говори, что это за лист, с какого дерева сорван?

Я взял листик, долго вертел его перед глазами, называл то одно, то другое дерево, пока Фадеев не прервал меня:

— Не знаешь? Ну, а вот этот? — Он протянул другой листок.

Я опять стал путать.

— Ставлю тебе двойку, да еще с минусом.

От стыда хотелось провалиться сквозь землю: так опростоволосился перед самим Фадеевым!

Единственным моим утешением было, что не знали этого ни Ваня Шабанов, ни Титов, ни Кулыгин. Дима Нагишкин с пятое на десятое что-то отвечал, получив с натяжкой тройку.

А Петр Комаров знал все, знал, с каких деревьев сорваны все пятнадцать или двадцать листьев. И Фадеев поставил ему пять.

В конце экзамена он сердито, слегка даже побагровев, сказал:

— Прошу простить, что опять по-стариковски ворчу на вас. Наверно, имею на это право, ведь больше вашего, как говорится, дров нарубил. Да и природа наша дальневосточная, в особенности тайга уссурийская, вошла в кровь и плоть с детских лет. Однако и я не наберусь смелости сказать, что все знаю. Работая над дальневосточным романом, довольно часто испытывал трудности оттого, что многое позабыл. Собственно, я и приехал в родной край, чтобы восполнить пробелы и заново окунуться в Дальний Восток, подышать его воздухом. А вы, хлопцы, пока молоды, бродите по краю, изучайте его внимательно. Нигде человек не связан так с природой, как у нас, на Дальнем Востоке. — И ставил всем нам в пример Петра Комарова, с юных лет охотника и рыболова, для которого не было в лесу никаких тайн.

Да, нужно было здорово надышаться дальневосточным воздухом, чтобы так, как Фадеев, описать осень в уссурийской тайге: «Из всех прекрасных осеней в этой стране это была самая прекрасная. Солнце так долго грело, что казалось, совсем не будет зимы. Лист долго не опадал, зеленая хвоя стояла среди красной листвы. По утрам ударял морозец, деревья, сухая трава и мох