— О чем же вы думали?

Календзюга опять перебросился несколькими фразами с товарищами. Те улыбнулись:

— Думали, что на съезде говорить надо. Когда из Сиина вышли, разговор как будто совсем малый был, а пока плыли, разговор большой вырос. Так что не знаем, как дело будет...

Тут вступил юноша:

— Надо съезду сказать, как наши лесные люди прежде жили, как теперь жить хотят. Не знаем, дадут — нет ли много сказать?

— Непременно дадут, — заверил Александр Александрович, — совершенно необходимо рассказать на съезде обо всем подробно. Для этого и съезд созвали, чтобы выяснить, в чем народ нуждается, какую помощь ему оказать нужно. Ведь вы только недавно по-новому жить-то начали.

Календзюга выколотил пепел из трубки, снова заправил ее табаком из кожаного кисета, расшитого красными нитками.

Оказалась трубка и у Фадеева. Он обычно курил ее, когда писал, а тут, чтобы разговор лучше шел, решил закурить за компанию.

Часов до одиннадцати просидел он с делегатами из Сиина, слушал, какие произошли в стойбищах перемены за годы Советской власти. Причем ни разу за время долгого разговора Александр Александрович не доставал из кармана ни карандаша, ни блокнота, хотя захватил их с собой: не хотел, видимо, смущать удэгейцев. Зато, вернувшись к себе в номер, тут же сел за стол и долго, часов до трех ночи, делал записи.

Краевой съезд Советов открылся через два дня, в десять часов утра.

Фадеев сидел за столом президиума рядом с командармом Блюхером, и они о чем-то весело переговаривались. Блюхер был в новой, только недавно введенной, маршальской форме, при всех своих орденах и медалях, в то же время очень простой, неотделимый, казалось, от всей массы людей, сидевших в зале. Это впечатление усиливалось особенно, когда командарм, заметив в дальнем ряду знакомого человека, приветливо махал ему рукой и улыбался мягкой, искренней улыбкой, так что весь зал невольно тоже улыбался.

Фадеев, как всегда, был одет буднично, скромно: хромовые сапоги, брюки-полугалифе, кавказского покроя гимнастерка из ворсистого сукна с косыми накладными карманами, туго стянутая в талии узким ремешком.

Точно не скажу, был ли прежде знаком Александр Александрович с Блюхером, но в день своего приезда из Москвы, когда в редакции краевой газеты устроили прием в честь писателя, неожиданно явился нарочный с письмом от командарма ОКДВА и, заметив, что за столом сидит бригадный комиссар Оскар Эрдберг, козырнул ему и попросил разрешения обратиться к писателю товарищу Фадееву.

— Обращайтесь, — сказал Эрдберг, вставая.

Александр Александрович вышел из-за стола.

— Я слушаю вас, товарищ!

— Вам пакет от командующего, — сказал нарочный и передал Фадееву конверт.

Александр Александрович пробежал глазами письмо и, повернувшись к редактору газеты Шацкому, смущенно развел руками:

— Понимаешь, Иосиф, к трем часам ждет к себе командарм. Как человек все еще военный, должен подчиниться.

И вместе с Оскаром Эрдбергом уехал на ожидавшей машине к Блюхеру.

Во всяком случае, в президиуме съезда они сидели как очень близкие люди.

Несмотря на свои седые виски, Фадеев рядом с Блюхером выглядел хотя и солидно, но очень молодо. Как сейчас вижу его худощавое, с некрупными выразительными чертами лицо и светлые, глубокие глаза, то очень веселые, то задумчивые.

Фадеев, казалось, был весь поглощен этим действительно замечательным съездом, где впервые собрались делегаты буквально со всех уголков огромного края.

С особым вниманием слушал он представителей народностей Севера. Было их здесь много, причем все они были разные, но с одной судьбой.

Некоторые приехали в Хабаровск в своих красочных национальных одеждах и выглядели на редкость экзотически, привлекая к себе общее внимание. Они сидели и за столом президиума и в первых рядах в зале, тихие, задумчивые, внимательные, как бы с трудом осмысливая все то значительное, что происходило на съезде.

Когда объявили перерыв, Александр Александрович быстро нашел своих друзей удэге и повел их в фойе, где была развернута выставка богатств Дальнего Востока.

— Где же тут, товарищ Календзюга, ваши сокровища? — спросил он Милована Дзянгуловича, и удэге показал на пушнину.

— Там, однако, всего много...

Они подошли к витринам с драгоценными шкурками соболей, белых и голубых песцов, черно-бурых лисиц и огневок, ондатры, колонков. Как живые, стояли чучела огромных медведей, уссурийского тигра, рыси...

Словом, было чем полюбоваться.

— Отличная у вас охота! — восторженно произнес Александр Александрович.

— Мало-мало стреляем, — спокойно сказал Календзюга.

В это время из-за сцены по ступенькам спускался в фойе Блюхер. Завидя Фадеева, он стал медленно приближаться к нему.

— Сейчас я вас, друзья мои, познакомлю с командующим ОКДВА, — сказал Александр Александрович и обратился к подошедшему маршалу: — Василий Константинович, познакомьтесь — это представители народа удэге.

— Значит, не последние они? — засмеялся Блюхер. — Их, оказывается, много? — И спросил Календзюгу: — Ну как, хорошо написал о вас Фадеев? Читали?

— Не читали, — признался Календзюга. — Однако человек он хороший, худо не напишет...

(В скобках отмечу, что на съезде были удэге то ли из Гвасюгов, то ли из Самарги, которые знали о романе Фадеева. В своей заметке «В родном краю» Александр Александрович говорит об этом: «На краевом съезде Советов ко мне подошли два делегата народа удэге не в своих фантастических национальных одеждах, а в европейских костюмах. Один из них — председатель сельсовета, другой — руководитель колхоза. Председатель держал в руках мою книгу «Последний из удэге». Он сказал с улыбкой:

— Я собираюсь почитать, что пишете вы о прошлой жизни нашего народа»).

— Ну, кто из вас будет выступать на съезде? — спросил Блюхер Календзюгу.

— Наверно, буду!

— Выступите, товарищ, я обязательно послушаю! — И, взяв Фадеева под руку, отвел его в сторону и что-то стал ему рассказывать.

Сразу же после перерыва секретарь крайкома партии Лаврентьев предоставил слово представителю народа удэге и назвал Календзюгу, но тот или не расслышал, или не понял, что именно его приглашают на трибуну, и минуту-две сидел на месте. Видя, что получилась заминка, Фадеев пошел в зал, быстро пробрался через ряд кресел к удэгейцу и привел его на сцену.

Это вышло так трогательно, что в зале раздались громкие аплодисменты.

Аплодисменты, видимо, еще больше смутили Календзюгу. Он стоял, покашливая в кулак,