Жозефа сидела на кровати, поглядывая на часы. Сколько нужно держать градусник – минут десять или пяти достаточно?

Ленка всхлипнула громче, гувернантка услышала и пошла посмотреть, что так расстроило воспитанницу. Не теряя времени, Тонкий вынул градусник и стал нащелкивать себе температуру. Молоко в чашке исходило паром, навевая очевидное, но неправильное техническое решение. Знаем, проходили еще во втором классе: если макнуть градусник в горячее, он просто лопнет. Нет уж, лучше щелкать. Тридцать шесть и девять мало, надо еще… Вот непутевый верный крыс! Забрался в рюкзак, прилетел на Луару! Теперь прикидывайся из-за него больным.

Жозе-фу между тем была занята утешением Ленки. Умная сестренка, конечно, не посвятила гувернантку в свои сердечные дела и на вопрос: «Элен, што слючьилось?» – не задумываясь ляпнула:

– Мне жалко негров из племени Хуту, которых угнетают негры из племени Тутси. Я по телевизору видела.

Жозя если и удивилась, то виду не подала. Она сказала, что негров постоянно кто-нибудь угнетает, судьба такая, и пообещала Ленке, что они обязательно освободятся из-под гнета, потому как уже накопили исторический опыт. После таких веских доводов Ленке пришлось сделать вид, что она утешилась, все поняла и расстраиваться больше не будет.

А Тонкий все щелкал и щелкал по градуснику. Он не учел, что дверь, отделяющая его от Жозефы и Ленки, приоткрыта и что негры неграми, а про больного воспитанника гувернантка не забудет.

– Александр! – Тонкий вздрогнул и выронил градусник. На полу заблестели осколки стекла и шарики ртути. Всем известно, что ртуть – это опасно, и Жозе-фу не была исключением: – Александр, не дышите! – и она побежала за горничной.

– Доигрался? – вошла зареванная Ленка. – И так тошно, а теперь она еще нас накажет: тебя – за градусник, меня – за компанию.

Тонкий вздохнул:

– Да ладно, Ленк, тебя-то вряд ли. Она справедливая.

И оказался прав. Сперва Жозе-фу притащила горничную и полчаса, стеная на всю гостиницу, руководила уборкой. Потом оскорбительно подтерла Ленке нос и заявила:

– Александр, мы с Элен идьем на прогюлку, а вьи наказаны! Ньомер я запрю!

И они удалились, заперев Тонкого в номере.

Сашка вытряхнул из рюкзака Толстого вместе с остатками арахиса и стал жаловаться на жизнь вернейшему своему другу.

– Некоторые страны, – объяснял он, почесывая серую спинку, – бывают чудовищно несправедливы к своим героям. Например, Жанну д’Арк сожгли на костре за то, что она подстриглась и надела мужскую одежду, чтобы удобнее было спасать родину. А сыщика Александра Уткина посадили под замок за то, что он прикинулся больным, чтобы не обнаружили его верного крыса и не отправили обратно домой, чтобы верный крыс помог спасти Амбуаз, чтобы мирных французов не трогали привидения и вандалы… Фу, как все сложно!

Тонкий посадил верного крыса на тумбочку и поскреб в затылке освободившейся рукой. Так, что мы имеем? Про вандалов не имеем ничего, кроме газет, которых Жозя так и не прочла. Попробовать самому? Словаря нет, а по разговорнику газеты не очень-то переведешь. Придется ждать гувернантку… Про призрака мы знаем то, что он есть и еще – что он охотится за Патриком. Про Патрика мы знаем, что он предположительно русский и, как следствие, обманщик, разбиватель девчоночьих сердец и т. д. и т. п. Все, что касается Патрика, надо еще проверить… А у нас – полная свобода передвижений в пределах номера. Ну, еще балкона… Смежного с соседским!

Соседи в номере (Тонкий слышал музыку за стеной), может, и сжалятся, выпустят на свободу жертву гувернантского произвола…

Нет, поймите правильно: молодой, подающий надежды художник Александр Уткин – не большой любитель боевиков, где герои перелезают через балкон к соседям и никогда не разбиваются. Тонкий прекрасно знал, как это опасно: пятый этаж отеля по высоте примерно как седьмой этаж Сашкиного московского дома. Но когда тебе четырнадцать лет, а по долине Луары свободно разгуливает призрак, который охотится за эстрадным певцом, который…

– Уф! – Держась за висячую полочку с цветами, Тонкий шагнул на перила. Пожалуй, он ошибся: пятый этаж отеля – не как седьмой, а как восьмой, нет, девятый, нет… – Не смотри вниз, дурак! – одернул себя Тонкий. Голос получился чужой. Так строгая учительница, приземлившись на кнопку, кричит: «Всем двойки поставлю!»

Сашка стал смотреть перед собой. Впереди было небо, большое, облакастое, местами прорисованное неизвестным художником, местами размытое. Тонкий вспомнил, как летели в самолете и облака были внизу, а не впереди, как сейчас. Тогда ведь было совсем не страшно. Стало легче. От мистера Джона Уайта (того самого, которого жена называет «Булщит») Тонкого отделял только шаг. Но шагнуть надо было с перил на перила, а внизу…

– Не смотри вниз, – повторил себе Тонкий уже спокойнее и шагнул. Правой-левой, и совсем не страшно! – Хоп! – Он спрыгнул на соседский балкон.

В номере было тихо, хотя еще две минуты назад Сашка слышал музыку. Он деликатно постучал в балконную дверь:

– Мистер Уайт, мей ай кам ин? – и вошел, не дожидаясь ответа. Вдруг этот Уайт скажет: «Ноу», – что тогда, обратно лезть?

Тонкий шагнул в номер и ткнулся носом в широченную полосатую грудь. Мистер Уайт, по-домашнему, в тапочках и смешном полосатом халате, встречал незваного гостя. В руках у него была свернутая в трубку газета, и он незамедлительно пустил ее в ход.

– Ай херд – копъошатся! – приговаривал он, охаживая Тонкого газетой. – Ай сот ё сури, – от волнения он говорил на трех языках сразу, и Тонкий сумел понять только то, что ему здесь не рады.

– Ай эм сорри, мистер Булщит, – начал извиняться Тонкий.

– Бэд бой, – не унимался Уайт. – Ю куд расшибить башка!

Дверь в коридор за спиной Уайта была чуть приоткрыта, Тонкий это заметил. Улучив момент, он, увернувшись от Уайта, выскочил в коридор.

В коридоре, если помните, можно было бегать стометровку. Но только в том случае, если никто из гостей не станет открывать двери. Но кто-то открыл, и Тонкий, ударившись лбом, полетел на пол. Утренняя ссадина сразу открылась, и брызнула кровь.

– Дьябль! – прошипел он, потирая лоб. Во Франции и ругаться начинаешь по-французски.

– Больно? – К нему подскочил парень с разноцветными волосами. На парне были рваные кожаные штаны и потертая косуха. Парня звали Патрик Питбуль, он же Петр Собакин.

– Дед еще после путча решил, что надо рвать когти. – Петька заботливо поправил компресс у Сашки на лбу и протянул пострадавшему чашку чая. – В девяносто третьем году, помнишь? Не помнишь, – смерил он Тонкого отеческим взглядом, – маленький был.

Сашка кивнул и помотал головой: дескать, помню смутно, но знаю из учебников: имел место такой исторический факт. Петька понял.

– Ну вот. Меня как раз из музыкалки выперли за хорошее поведение, а деда с работы – на пенсию. И тогда этот… – он сделал театральную паузу, – Юра Шатунов уже закатился, староват стал. А лет в четырнадцать он полстраны поклонников собрал своими песенками. Ну, думаю, приходит мое время. У меня голос был! И артистизм кое-какой, скакать по сцене – тоже умение требуется. Дед и говорит: «Поедем с тобой в Париж, Петюня, станешь эстрадным певцом. Талант ценится только за границей, а у нас…»