И в самом деле – тюк!

Ушла Марина Евгеньевна. Пал Матвеич ворону в ведро спихнул, положил на газету отрубленные лапки.

– Страх, что пишут. Читать не могу.

– А вы не читайте.

– А я и не читаю. Чего читать? Нечего. И так все ясно. До чего докатились. Некуда, некуда дальше!.. Все!

– Что и требовалось доказать, – соглашаюсь дипломатично (но, однако же, опрометчиво).

Он газетой тесак вытер. От разговора уйти уже не удастся.

– Дети, говоришь… Дети – это хорошо, когда дети. А вот вырастут они у вас, дети, и будут они вас, как вы нас, так вот и будут, учти!

Не отвечаю – молчу.

– Будут, будут… вы заварили, а им расхлебывать…

– Я ничего не заваривал.

– Да уж конечно, ты не заваривал, никто не заваривал, все само собой получается.

– Ладно, счастливо, Пал Матвеич, я пошел.

– Стой, «пошел»! от ответственности никто не уйдет, еще как отвечать придется, не думай.

Остановил. Тесак на стол положил. Смотрит на меня пристально, взглядом сверлит.

– Ты Брежнева помнишь?

– Ну, помню.

– Ведь не помнишь, забыл Брежнева!

– Почему это я должен забыть Брежнева?

– Ну и кто такой Брежнев был, если помнишь?

– В смысле что значит кто?

– А вот кем он был, ведь не помнишь?

– Генеральным секретарем. Достаточно?

– А ведь ты не знаешь, как при Брежневе было?

– Почему ж я не знаю, как при Брежневе было?

– Тебя спросят дети, когда подрастут, они пограмотней нас будут, будут интересоваться, как при Брежневе было… чем при Брежневе, спросят, плохо жилось? Чем плохо?

– При Брежневе, да?

– Да – при Брежневе! Что им ответишь?

– К вам пошлю!

– Вот! Ничего не ответишь! Потому что при Брежневе и была настоящая жизнь. А ты… ты: сталинист!..

Кто сталинист, я не понял.

– Кто – сталинист?

– Ты. Ты говоришь: сталинист! Про меня.

– Я не говорил, что вы сталинист.

– Какой же я сталинист? Разве я сталинист? – не на шутку заводится Пал Матвеич. – Да где же я сталинист? Сталин был Сталин. Я не спорю. Но какой из меня сталинист? Мне за Брежнева обидно. Не такой он был все-таки Брежнев, если при нем все было! А разве не было? Свобод захотелось? А чем при Брежневе не жилось? Вот дети спросят: чем не жилось? Еще не известно, что через пятнадцать лет будет…

– Это верно, – с этим я соглашаюсь.

– При Брежневе-то и была свобода. Кто хотел, тот и пользовался. Что, говорили меньше? Столько же и говорили. И про Брежнева, и про остальное. То же самое говорили. Только в газетах не писали. А говорить никому не запрещалось. Так, Маня?

Но Марины Евгеньевны рядом нет. Пал Матвеич продолжает:

– И свобода, я тебе скажу, была настоящая. Да такой свободы, как у нас при Брежневе, нигде в мире не было. Никогда. Что хочешь, то и делай. Не хочешь делать – не делай. Хорошо делаешь – молодец. Плохо делаешь – значит плохо спросили, пусть хорошо с тебя спросят… чтоб хорошо делал. А не нравится – не делай, тебе всегда замену найдут, и без дела сам не останешься, дел много. Не то что… Гвозди надо? – бери! Доски надо? – бери! Нельзя? Нельзя – не бери. Сам думай. Знай меру. Без меры куда денешься? Без меры никак. Анархия нам не нужна. А теперь куда ни посмотри, что видишь? Нет, при Брежневе порядок был. Какой-никакой, но порядок. И свобода была, и порядок был. Гд е порядок сейчас? Нет порядка. При Сталине, я согласен, свободы не было, зато хоть порядок был. А при Брежневе все было. И порядок, и свобода. А вы: «Несвобода!» Нет уж. Я это хорошо знаю, контролером сам столько лет проработал, на дороге на Октябрьской, знаю. Оштрафуй, попробуй, кого – бумагу на работу пошлешь, начальник, думаешь, выговор влепит, премии лишит? Да он еще эту бумажку и припрячет куда подальше, а то и не дойдет до него, другие припрячут. И правильно. Главное, припугнуть. Пусть помнит, что машина работает. А машина у нас не бульдозер была. Добрая машина. Добротная. О человеке думала.

– Ну это вы загнули.

– Сидит, зараза.

Последнее относилось к вороне, усевшейся на ветку осины.

– Пусть поживет, – вступился я за ворону. – Вы зачем им лапки отрубаете?

Пал Матвеич «о!» сказал.

– Я же их для души, для разрядки, – он обернулся, не слышит ли Марина Евгеньевна; нет, не слышит. – А разве даст она для души? Она только для дела. Вон, суровая…

– Это кого – (я не разобрал) – кого для души?

– Ворон для души хлопаю. Для разрядки. Люблю на ворон охотиться. А лапки… – тут Пал Матвеич, обогнув столик садовый, ко мне поближе подошел и сообщил доверительно: – Лапки, они для прикрытия. – Подмигнул.

Знал, что буду обдумывать, – выдержал паузу.

– А иначе не даст. Не даст охотиться. Я же ей как объясняю? Говорю, что за лапки мне фанеру дают, усекаешь? За то, что ворон истребляю. От них общенациональному хозяйству большой убыток. От ворон! А у меня отчетность как бы. Лапками, усёк?

– Да? – поражаюсь услышанному.

– Нет. Как раз нет. Мне главный агроном давно фанеры выдал, нам фанера очень нужна, только не за лапки, а за другое совсем…

Я – наивно:

– За что?

Пал Матвеич покачал головой, укоряя.

– Сам подумай, за что же еще? – И по шее себя характерным щелчком… – Щас угощу.

– Нет, – сообразил я, – в другой раз. Благодарствую.

– У… крепкость какая… В магазине такого не купишь… Понравится…

– Мне надо, пойду.

– На дорожку-то?… сто граммулек?… Идем в сарай.

– Нет, нет, в другой раз.

– Ну как знаешь, – огорчился Пал Матвеич.

Проводил меня до калитки.

– Спасибо за яблоки, – я сказал.

– Ешьте, ешьте… Мы с тобой как мужчина с мужчиной. Смотри, не закладывай меня, хорошо?

– О чем разговор, Пал Матвеич! Гоните себе на здоровье.

– Да я не про то. Про самогон все знают. Я про лапки. Чтоб жена не узнала, что я их – для души… А то ведь съест, съест…

– Только по ночам не стреляйте.

– Закон, – сказал Пал Матвеич.

На том и расстались.

В кафе вошли с промежутком в несколько секунд: первым – боявшийся опоздать В. Ю. Демехин, – встав посреди зала, он обозревал пытливым взглядом немногочисленных посетителей, – и следом за ним – молодые люди, вдвоем: он и она.