Я был в курсе его занятий: я читал его материалы и считал, что он превосходный писатель. У меня сложилось о нем в то время достаточно определенное впечатление, которое не менялось с годами, — он сдавал наилучшие исходные тексты из всех, что я когда-либо от кого-либо получал.

Тексты эти были до блеска отточены: он же невероятно усердный, если что не нравилось, безжалостно отправлял в корзину, бился, пока не доводил до совершенства. Я считал, что он работает потрясающе, но, на мой взгляд, ему следовало получше подстроиться под реалии журналистики… Дело в том, что в нем уживались две очень разные натуры. Одна из них была одержима литературой. Он открывал литературу для себя. Вместе со своими лицейскими учителями из Сипакиры — в своих мемуарах он упоминает о них. Те и сами обожали литературу, и с их подачи он узнал и полюбил Джойса и всех великих писателей того времени. А ночами он уже размышлял о литературе в понятиях художественного замысла и красоты языка. И писал рассказы.

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. «Самый красивый утопленник в мире» — это была история Альваро Сепеды, так Альваро говорит, и это я рассказал ее Габито. «Сукин ты сын, на кой черт ты все ему выложил?» А я в ответ: «Очнись, он первым нарыл ее».

Да уж, в Санта-Марте это приключилось. Знаете залив Санта-Марта? В районе Тасахеры, деревушка рыбацкая. Тамошние рыбаки ходят в море за рыбой. Так тот чувак тоже в море, значит, вышел и пропал, на следующий день не вернулся. На третий день они на поиски отправились — вдруг найдется? Нет, пропал. Потом стали уже на бдения поминальные собираться, а где бденье, там и ром, сами знаете. Дней пять прошло, и тут… А дворы при хибарках их, чтоб вы знали, на болото смотрят, так прямо из болота, да, выходит вдруг этот самый красивый утопленник в мире. Они это сами нам рассказывали. А потом однажды Альваро и говорит: «Слышь, Габо, есть шикарная, между прочим, история про утопленника». А тот: «Это которая же?» Ну, я ему и рассказал, а он — хвать — и первым ее тиснул. Это уже позже Альваро такую же написал, но в другой форме.

Потом есть еще рассказ «Ночь, когда хозяйничали выпи». Это о борделе Черной Эуфемии, где мы проснулись одним утром — Альваро, Габито, Альфонсо и я. Нам то заведение как дом родной было, потому как помещение отцу Альфонсо принадлежало, он его внаем сдавал, и они нас хорошо привечали. А на ночь выпей отвязывали.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Это птица такая, вроде цапли, на рассвете поет, заливается. У Черной Эуфемии, хозяйки того борделя, два десятка девиц было по комнатушкам. А уже ночью, часа в два-три утра, когда девицы на боковую отправлялись, она выпей своих и выпускала…

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. В саду погулять.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Черная Эуфемия померла. А один из клиентов пристроил ее шлюх к себе на фабрику работать… Этот малый, ну, кто клиентом ее был, сказал двадцати ее шлюхам так: «Не надо вам в таком деле оставаться, когда возможность у вас имеется достойную жизнь вести. Беру вас к себе на фабрику работать. Все можете у меня трудиться». И взял их. Он пакеты бумажные делал на фабрике своей. Был из тех христиан, которые полны милосердия к ближнему. И имел самые альтруистические в мире помыслы. Короче, взял он их всех к себе на работу, а дней через двадцать они, шлюхи те, говорят ему: «Нет, с нас хватит, дальше так не пойдет».

ХОСЕ САЛЬГАР. Днем, когда он приходил в газету, куда его взяли репортером, ему приходилось откладывать в сторонку все свои литературные идеи и впрягаться в работу, излагать правду как она есть и проявлять некоторую журналистскую сноровку, которой он не обладал. Следовало, во-первых, правильно излагать факты. Во-вторых, вовремя сдавать материал. И отдавать все силы газете, которая платит ему жалованье. Потом я столкнулся с проблемой. Он вечно являлся встрепанный, с мешками под глазами, и однажды я ему сказал: «Так дальше дело у нас не пойдет, нет…» Как глава редакционного штата я требовал от него держаться в рамках наших правил и приходить на работу рано, а Габо каждый раз отвечал, что опоздал, потому что писал то, писал это. «Ты чем угодно занят, кроме работы, — заметил я. — Почему бы тебе не свернуть шею своему лебедю и не посвятить себя всего журналистике? Журналистика позволяет тебе использовать литературу как инструмент». В итоге чем дело кончилось? Он заявил: «Ладно, я отказываюсь от литературы». Это он дал понять, что услышал меня и что отныне будет посвящать себя журналистскому труду. И начал писать чертовски хорошие материалы, выше всяких похвал. Правда, со временем я понял, что не бросил он писательство.

Вот, полюбуйтесь, 1955 годом датировано: «Великому Хосе Сальгару, поглядим-ка теперь, свернул ли я лебедю шею. С дружескими чувствами, Габо». Первое издание «Палой листвы», над которой он трудился втайне.

ГИЛЬЕРМО АНГУЛО. Я работал в Мексике. Фотографом. Однажды Габо написал обо мне нечто весьма далекое от истины, хотя и очень лестное, назвав меня «колумбийцем, снимающим в Мексике кино в стиле неореализма». А я фильмов не снимал. Я делал кое-какие фото на улицах во время Страстной недели, это популярный у них праздник, такие и здесь отмечают; это было в Рейсе, в районе Истапалапа. А ему очень понравилось. Даже репортаж поместил в «Эль Эспектадоре». Я ему написал, поблагодарил и добавил: «Хотел бы познакомиться с вами». Я тогда как раз в Колумбию возвращался, кажется, в 1955 году это было. Он ответил: «Да, я в „Эль Эспектадоре“».

ХОСЕ САЛЬГАР. Габо отправили освещать велогонку «Вуэльта-а-Колумбия» и поговорить с Кочисе Родригесом, который, хотя и вышел в чемпионы, был неинтересным каким-то, даже туповатым. «Поговори с Кочисе Родригесом о его жизни, узнай, чем он дышит». Другой репортер на месте Габо заартачился бы: «Что за скукотища у Кочисе Родригеса интервью брать». А Габо справился. Черт! Наточил перо да поехал. Стоило ему получить редакционное задание, он сразу оживлялся, загорался; нароет кучу подробностей, потом все до одного факты выверит. А поскольку он по жизни человек пишущий, то больше деталей запомнить мог… Материалы у него на загляденье получались, и даже такая нудная дребедень, как о велогонке.

А вообще он специализировался на газетных очерках с продолжением. Такой, скажем, была очень долгая история о событиях в департаменте Эль-Чоко. Тогдашний президент Рохас Пинилья объявил, что собирается разделить тот департамент между тремя другими, и наш корреспондент прислал оттуда сообщение о крупных протестах населения. Габо же, когда прибыл туда, сообразил, что о протесте наш парень все насочинял. И пришлось ему расхлебывать. Новость существовала, но никто не желал о протесте говорить или рассказывать, до какой бедности они там дожили. А Габо сделал материал.

КИКЕ СКОПЕЛЬ. Нормальный он чувак был, Габо. По мне, так он одним огромным достоинством обладал — упорством. Упертый парень, очень упертый, и всю жизнь гнул свою линию, собой быть хотел, таким, какой он есть, и никак иначе. Журналист. Великий, скажу я, журналист. Не, вряд ли я в те времена понимал это. Но он такой.

ХОСЕ САЛЬГАР. Отрядили мы однажды Габо сопровождать генерала Рохаса Пинилью и освещать одно дело в Мельгаре. Прилетает он на аэродром в Мельгаре, видит другой самолет, который к взлету готовится, и спрашивает: «Куда это он летит?» А ему: «Да вот, партизан обнаружили в Вильяррике, это департамент Толима». Так он в Вильяррику поехал, хотя послан был в Мельгар. Вместе со своим фотографом они туда прибыли, а там тишь да гладь, ничего не происходит. И вдруг кто-то ему сказал: «Партизаны вон там кое-что оставили». Он отправился, куда им указали, нашел то место и там четверых солдат, убитых партизанами. Своими глазами они все это видели. И ясно было, как день, что это партизаны солдат поубивали. А правительство, Рохасом возглавляемое, отрицало этот факт целиком и полностью. В итоге он ничего не смог опубликовать о том деле. Мы тогда жили в условиях цензуры. Так у него и остался тот материал про четверых убитых солдат, и теперь, полвека спустя, он возвращается к тем событиям, но уже в своих мемуарах. Звонил мне, чтобы уточнить кое-какие факты… Ему ж надо, чтоб все в лучшем виде было. Месяц назад звонил из Мексики, спрашивал, как имя фотографа, сопровождавшего его в командировке. С этого мы с ним перескочили на другие похожие темы, обсуждали, что да как происходило. Час с четвертью проговорили.