Иван Георгиевич не пил, не курил, считая эти привычки не просто вредными, а недостойными. В период полного отсутствия известий о судьбе Мары он томился тяжелыми мыслями, мечтая, чтобы скорее бы выяснилось, один он остался на этом свете или не один. И только тогда начал понемногу курить. Тогда же сделана и эта запись:

«В церкви было хорошо, молился с душевностью и умилением, и наверное ты чувствовала меня, Марочка. Я волнуюсь, меня беспокоят события кругом, нет у меня спокойствия, сердце колотится, мучение просто, хочется курить, чай пить без конца, хочется вина, возбуждения – ну я не знаю чего, но чтобы только заглушить беспокойную сердечную боль в груди, которая просто изводит. Ну видишь, родная моя, как я испортился, развинтился» (13.04.1918)[138].

Дневники Эрдели несут на себе печать культурных событий начала XX века. Как писал литературный критик А. Баженов: «Уйдя от „средневекового“ Христа, блудный эстет погрузился в… „естественную природность“. По внутренней, метафизической сути своей, он вышел из Нового Завета и вернулся в Ветхий Завет и в язычество»[139].

Генерал, как следует из дневника, был человеком глубоко верующим и соблюдающим обрядовую сторону религии – он постился, причащался, исповедовался. Невозможность регулярного посещения церкви вызывала у него сожаление и неудовлетворенность. Но в то же время он был способен на какие-то совершенно дионисийские ритуалы. Весной 1919 года на одной из станций под Порт-Петровском Эрдели увидел молящегося и целующего землю татарина. Это ему сразу же напомнило клятву, принесенную ими тоже весной в Царском Селе, когда Мара целовала землю:

«Помнишь, радость моя, как мы тогда молились своей любовью весне, земле, траве, природе? Как ты хороша была тогда – сама воплощение весны, любви нашей, моя любимая. А теперь уже шестая наша весна идет – срок немалый, правда, красота»[140].

Клясться и есть землю – это было что-то очень языческое и в духе богемы Серебряного века. Всем хотелось естественности и природности. Царивший культ натурализма проник в дневник генерала и наполнил собой его страницы.

В поезде, который его вез опять в Баку, он написал, в который раз обращаясь к Маре:

«Нет, ты мне открой секрет – почему я никогда в моей жизни не хотел никогда ни одну женщину так, как тебя. Почему? Почему твоя внешность, походка, тело, смех, движения будят во мне то, что я ни в одной женщине в такой степени не испытывал. Тут помимо любви – чувства, есть что-то иное, какое-то непостижимое соответствие моим вкусам, темпераменту, сладострастию, что ли, и вероятно обратное, то есть что я подхожу во всем этом к тебе. Ты нашла во мне, а я нашел в тебе то, что каждому из нас надо. И что именно надо, перечислить и определить трудно, а это „что именно“ чувствуют и хорошо знают наши тела, наши желания, наше сладострастие, наш вкус, наша чистота и испорченность – у них спросить надо…»[141]

Ситуация, что некая женщина у некоего мужчины вызывает мощное физическое влечение, никого не удивит. Но то, что он изливает свои переживания на бумаге, да еще и с небывалой степенью откровенности, вот это необычно и это признак времени. Иван Георгиевич знает, что его признания могут быть прочитаны посторонними, но это его не останавливает. Находясь в Салониках по делам службы, он написал:

«Тот, кто будет читать когда-нибудь этот дневник, то увидит, что все мои стремления – это соединиться с тобой, достигнуть тебя, завоевать Россию, освободить тебя, найти тебя и быть неразлучным больше никогда. И неужели Господь поможет нам и сделает так, что мы соединимся и не расстанемся? Неужели успокоение наступит когда-нибудь?»[142]

Писал он не только о своих высоких порывах, но и плотских желаниях, физических недомоганиях и мыслях сомнительной добродетельности. У генерала совершенно отсутствуют какие-либо барьеры и фильтры между движениями мысли и пера.

«Наголодался я по тебе, хотя часто и в большинстве мысли мои не располагают к тому, чтобы отдаваться желаниям, но зато уж если настроюсь, то так до боли, до мучения хочется тебя, хочется страсти, любви, обладания тобой, милый мой, милый. И так я мечтаю утром о твоем теле, ножках чудных, стройных, о „ней“, о шее, грудушке, яринушке – ну о всех твоих сокровищах бесподобных, несравненных и незаменимых для меня ничем и никаких в мире, Марочка моя» (ст. Егорлыкская, 21.05.1918)[143].

«Нестерпимо захотелось вдруг поцеловать тебя, милый мой. Ну уж и нацелуюсь я с тобой, все губы твои обтреплю – съем просто, и ты изволь заклевать меня поцелуйчиками, частыми, жадными, безудержными, умеешь ты целовать – могу сказать; шестой год изучаю на себе твое это умение и никак привыкнуть не могу: все каждый раз выходит по-новому у тебя. Или я уж такой урод, что мне твое однообразие милее всего на свете» (Каспийское море, 28.02.1919)[144].

«Ложусь спать. Храни тебя Господь, моя золотая, моя любимая. Целую твои губы, глаза, шею, дай мне ножки свои. Ты знаешь, как я их люблю, как я всегда влюблен в эти ножки, породные, стройные, упругие – люблю тебя, милый» (г. Порт-Петровск, 6.03.1919)[145].

Примечательно, что страсть и мысли о ней рождают запахи и звуки природы – цветущие сады, сенокосы, соловьи.

«…Тепло весеннее, волнующее, будущее желание, ласки, страсти объятий твоих. Просто подумать не могу о твоем запахе, о теле твоем, о ножках любимых, о поцелуе – ну не могу, сейчас в висках застучит, в глазах что-то туманится, и хочу, хочу тебя – ты понимаешь, милый» (Асхабад, 19.03.1919)[146].

Эмоциональная раскрепощенность, проявленная генералом в этих письмах, может быть объяснена влиянием новой этики Серебряного века, заявлявшей о равной ценности для мира глобального, общечеловеческого и малого, личного, сокровенного. Этический императив, что «от падения лепестка розы содрогаются миры», позволял Эрдели отождествлять муки собственной души и тела с конвульсиями всей страны.

Во время отсутствия Эрдели в Екатеринодаре, когда он совершал длительную поездку в Закавказье, Дагестан и Туркестан, оба – Мара и Эрдели – болели. И их телесные немощи были для генерала важной темой для дневникового повествования. У него – воспаление почек, у нее – воспаление яичников. Мара мучилась от болей, Эрдели, узнав об этом, страдал вместе с ней. Был счастлив, что восстановилось его мужское здоровье, надеялся, что поправилась и она: