— Я не смотрю, — отвел он в сторону глаза.

— Осталось совсем немножко, — произнесла она, неверно истолковав его взгляд. — Последний бросок — и мы на месте.

…Площадка и впрямь оказалась великолепной. Ровная, покрытая мягкой шелковистой травой.

Зулейка опустилась на траву, Гоша примостился рядом. Рука его легла ей на грудь. Девочка попыталась сбросить ее.

— Перестань!

— Клеопатра, — пробормотал он, весь во власти желания, — будь моей женщиной!

— С ума сошел?!

Она наконец сумела вырваться и отбежала на край площадки.

— Сошел, — ответил он.

— Оно и видно.

— Клеопатра, не мучь меня. Я… Я все для тебя сделаю…

Он метнулся к ней, обнял и поцеловал. Губы девочки оказались нежными и пахли молоком.

— Пусти! — вырывалась она.

Гоша чуть ослабил объятие. Голова у него кружилась, как от вина.

— А знаешь, мне кажется, точно на такой площадке дрались Печорин и Грушницкий… — Зулейка попыталась переключить его внимание.

— Слышал краем уха, что они насмерть подрались… Это из сочинской группировки, что ли?

— Какой группировки? Обалдел? — воззрилась на него Зулейка.

Гоша понял, что ляпнул что-то невпопад.

— Ну, не сочинской, значит, омской, — пробормотал он и снова обнял ее. — Нам-то с тобой какая разница?..

— Отойди, дурак! — с сердцем произнесла Зулейка, вырвавшись из его цепких и потных рук. — Надоел ты мне со своими нежностями. — Она отошла на шаг и добавила: — Как кобель дяди Зураба!

Гоша почувствовал себя оскорбленным: какая-то дрянь, ничтожество, девчонка смеет его оскорблять! Его, которого сам Черный Беркут считает одним из лучших наркокурьеров, которого ценит даже Баритон…

Он схватил ее за руку и дернул с такой силой, что она едва удержалась на ногах.

— Ты что, белены объелся? — Голос ее от обиды зазвенел.

— Не мели что попало! — зло сказал Гоша. — И не обзывай старших.

— Дурак!

Тут он отвесил ей звонкую пощечину. Зулейка неожиданно влепила ему ответную и укусила за руку до крови.

Мамедов разозлился не на шутку, опрокинул ее на землю и навалился всем телом.

— Ну, образумилась? Будешь кусаться еще?

— Чего тебе надо?

— Чтобы ты была послушной. Понятно? — Он, придерживая ее одной рукой, второй достал сигаретку и сунул ее в рот Зулейки:

— Кури!

Она с ненавистью посмотрела на него и выплюнула сигарету. Он снова ударил ее по лицу и снова воткнул сигарету. Зажег.

— Затягивайся, как следует, — велел он, — если хочешь остаться живой.

Зулейка поняла, что он не шутит. Этот зверь на все способен. Затянулась, закашляла. Он не отставал, пока она не докурила сигарету до конца.

— Так-то лучше.

— Ты мне губы до крови разбил.

— Я тебе не только губы разобью, если будешь фордыбачиться. Все ребра переломаю. Раздевайся, быстренько.

— Нет.

Он с силой дернул за платье, и оно разорвалось сверху донизу. На Зулейке не было бюстгальтера, только узенькие трусики. Девушка изловчилась и снова укусила его за руку. Гоша отшатнулся, хотя боли в состоянии аффекта не почувствовал.

— Сбрось эту тряпку, — показал он на плавки.

— Не дождешься. — На нее тоже начал действовать наркотик: теперь она говорила медленно, глаза ее подернулись поволокой. Ей стало ужасно жаль себя, жаль свою юную жизнь, так глупо опоганенную этим подонком. Клеопатра, ее героиня, наверное, покончила бы с собой, прыгнув с площадки в пропасть. Но она не Клеопатра. Лишаться жизни? И из-за кого? Из-за этого тупого кретина, который даже Лермонтова не читал.

Улучив момент, Гоша сковал ее руки своей громадной пятерней, второй рукой сорвал трусики. Желание распирало его. Зулейка сумела вывернуться.

— Вот что, египетская царица, — произнес он со злостью. — Я не стану заниматься французской борьбой. Если ты будешь сопротивляться, я брошу тебя в пропасть.

Голос его дрожал от гнева. Зулейка поняла, что он окончательно остервенел и совладать с ним ей не под силу. А так хотелось жить.

* * *

…Та ночь на смотровой площадке высоко в горах врезалась в память Зулейки на всю жизнь. Первая «ночь любви» была мучительной и бесконечной. Зулейка задыхалась от боли и бессилия.

От первой близости она не испытала ничего, кроме омерзения. Неужели это то, что воспето в бесчисленных любовных романах? Кровь, кровь, ярость и тоска, какая-то звериная, неуемная.

После короткого отдыха Гоша опять принялся за свое.

— Лучше сразу сбрось меня со скалы, — стонала Зулейка.

— Дурочка, теперь будет лучше, — успокаивал Гоша.

Раннее утро застало их, вконец обессиленных, лежащих рядом у самого края пропасти.

— Доброе утро, красавица, — сказал Гоша.

Зулейка с трудом открыла глаза. Она всю ночь проплакала, забылась только на рассвете тревожным, кошмарным сном. Глянула на Гошу и, молча, стыдливо прикрылась руками. Голова была тяжелой и гудела, как колокол.

— Что, головка бо-бо? — понимающе усмехнулся он. — Это после дозы, с непривычки. Сейчас подлечим.

Он достал сигарету, сделал три-четыре затяжки и протянул ее Зулейке. Та с жадностью затянулась и выкурила сигарету до конца, пока окурок не обжег ей пальцы.

— Полегчало? — спросил Гоша.

Она кивнула.

— То-то. Теперь не запускай, — произнес наркокурьер то ли в шутку, то ли всерьез.

— А где их достать, эти сигареты? — несмело поинтересовалась она.

— Твои проблемы, Клеопатра, — грубовато отрезал он. — В школе у ребят и поинтересуйся.

Он привел себя в порядок: причесал волосы, застегнул рубашку, отряхнул с брюк травинки и пыль.

— Ну, двинулись?

— Как же я пойду? Ты мне все платье разорвал.

— Ане надо было выкобениваться.

С помощью зулейкиных заколок для волос платье кое-как подремонтировали, и они отправились в обратный путь.

Селение уже проявляло признаки жизни.

Кое-где из глубины дворов поднимался дымок — это хозяйки разожгли тандыры, чтобы испечь на завтрак лепешки.

— Привет, дочка, — послышалось из-за распахнутой калитки.

— Привет, дядя Зураб, — слегка замедлила шаг Зулейка, придерживая рукой платье, чтобы оно не сползло.

— У тебя гость?

— Да, он в Тбилиси едет, сюда заскочил. Я его на смотровую площадку водила.