Тут она опять зарыдала. Ее снова вырвало – водой, которую только что выпила.

– Не ори, – сказал старик строго.

Но глаза у него были добрые.

– Это горе в тебе орет, доча! Как успокоишься – дойдет до тебя!

– Я… Я не успокоюсь, – Лёка вновь припала к бутылке с водой. – Я потом – опять!.. – Она кивнула в сторону дерева.

Старик только покачал головой.

– Дура ты, доча, – сказал он. – Я ж тебе про Бога, а ты чего? Бог хочет, чтоб жизнь была, чтобы ты жила, чтобы я жил или вот Петька. Бог не прокурор, чтоб сразу наказывать. Он – Отец. Мы для Него – дети. Если б у тебя было дитё, взрослое конечно, и оно что-то натворило, а потом сказало «прости» – ты бы простила?

Ну что он такое говорит?! Нет у нее теперь никакого дитя! Ни взрослого, ни маленького.

Слезы вновь полились из глаз двумя ручьями.

– З-зачем? Зачем мне жи-и-ить?!

– А вот этого я уже не знаю, доча, – голос старика был ласков. – Но если б надо было, чтоб ты окочурилась – так уже окочурилась бы. Точно, без базара! А так – жива, хоть и в петлю полезла. Значит, не зря. Значит, ты Ему, Богу, еще здесь нужна! А зачем – не спрашивай меня. И насчет «хуже всех» – гнилой это базар, доча. Не видывала ты людей, не знаешь ты жизни! Люди – они… Как тебе объяснить… Они всякие, понимаешь? И делают всякое – и тухлое, и мазёвое. Бывает, что нормальный кореш сделает такую тухлятину! Или наоборот – мразь какая-нибудь хорошее дело сделает. Такая жизнь, доча!

Но Лёка не слушала старика. Еще минут с десять она прорыдала, а потом, совсем вымотанная, вдруг замолчала. Ее больше не рвало, она не плакала, а лишь громко всхлипывала.

Старик и Петька участливо смотрели на нее.

Прошло еще десять минут, прежде чем Лёка смогла опять говорить.

– Зачем мне жить? – спросила она старика вновь. – Для чего вы меня спасли? Как я смогу жить – теперь?!

Лёка не любила сигарет, но сейчас ее голос звучал так хрипло, будто она курила всю жизнь.

Старик пожал плечами.

– Ну что ты из меня душу вынимаешь, доча? Зачем тебе жить? Почем я знаю?! Это только Бог знает, не я. И все, все – кончай этот базар! Раз жива – значит, надо! В мире просто так ничего не бывает! Ты поживешь, оклемаешься, глядишь, потом и поймешь, зачем Господь тебя в живых оставил.

На это Лёка ничего не сказала. Она перестала дрожать, и старик решил, что ей, пожалуй, уже лучше.

– Дом твой где? – спросил он.

– Не знаю, – ответила она. – Раньше я в Большеграде жила. А теперь, наверное, нигде.

Она закашлялась. Старик понимающе покачал головой.

– Отец-мать есть?

– Нет, – прохрипела Лёка, когда перестала кашлять. – Отец умер давно, а мама – недавно. Дом пустой остался. Никто там не живет.

– Дом – это хорошо, – заявил старик. – У нас вот с Петькой и конуры пустой нету! Я когда последний раз с зоны откинулся, домой пришел, гляжу – а хату-то мою растащили! И шифер с крыши унесли, и доски, и даже со стен кирпичи повынимали. Один фундамент остался. Вот с тех пор и бичую. Бродяжничаю, значит. А Петька сроду в своей хате не жил – круглый сирота, только по детдомам да со мной по дорогам. А где твоя-то хата?

– В Штыбове, – сказала Лёка и закашлялась вновь. – Это в соседней области, – закончила она, когда мучительный приступ кашля прошел.

– В Штыбове – это нормально! – обрадовался старик. – Здесь идет автобус, он в Штыбове делает остановку.

– А откуда вы знаете?

Старик усмехнулся.

– Жизнь такая. Я не только дорогу в твое Штыбово знаю, но и знаю, где там у вокзала металлоприемки, а где можно сдать макулатуру или тару. И в Новостахановске знаю. И в Тартарове. И в Киеве. И в Москве. Без этого при нашей жизни загнешься… У тебя, доча, хрусты есть? Деньги то есть?

– Есть, – кивнула Лёка.

От легкого кивка нестерпимо заболела шея. Лёка ойкнула, поднесла к шее руку. Если бы рядом было зеркало, она могла бы увидеть, что багровая борозда у нее на шее распухла. Держать шею прямо было больно, и Лёка немного наклонила голову к плечу. Стало легче.

– Добро, – сказал старик. – Посидишь, отойдешь маленько, а через пару часиков мы тебя к автобусу отведем. И все, все – домой, доча! Дома, говорят, и стены помогают! Только в автобусе глаза отводи и шею рукой прикрывай, а то на вопросы гнилые отвечать придется. Еще к ментам тебя отволокут. Оно тебе надо?

– И помойся! – рубанул вдруг Петька. – Воняет!

Лёка посмотрела на него и сама себе удивилась. Раньше она сгорела бы от стыда, если бы появилась на людях в джинсах, перепачканных дерьмом и мочой. Сейчас же ей было все равно.

– Где помыться-то? – спросила она.

– Тут речка недалеко! – сказал старик. – Малая – полтора метра в поперечнике. Воду с нее не пьют, и рыба там не водится – завод стоки пускает. А помыться можно. Сейчас сходим, потом ты обсохнешь и на автобус. Встать сможешь?

– Не знаю, – прохрипела Лёка. – Я попробую.

Держась за ствол дерева, на котором едва не закончила свою жизнь, она осторожно поднялась. Качнулась, но устояла. Потом сделала шаг вперед.

Ноги казались ватными, колени подгибались, но ходить она могла.

1

Одиннадцать лет назад Лёку провожали из Штыбова люди, которым она была дорога. Провожали и упрашивали остаться, не уезжать. Тогда Лёка думала, что если и вернется в этот маленький городишко, то лишь как победитель, с триумфом.

Но возвращение оказалось не таким. Потерянной, расплющенной, будто катком, вернулась Лёка в родной дом. Никто из знакомых ее не ждал, возвращения бывшей «звезды» никто не заметил.

Старый дом встретил ее могильной тишиной, но Лёка даже была довольна тем, что матери уже нет в живых – ей не хотелось никого видеть и тем более не хотелось отвечать на вопросы.

Ей вообще не хотелось ни говорить, ни двигаться, и потому Лёка, в прошлом большая аккуратистка, не стала освобождать дом от паутины и пыли. Она долго не могла найти себе места – в доме было три жилые комнаты, но Лёка не чувствовала себя спокойно ни в одной из них. Лишь одна комнатушка устроила ее. Много-много лет назад отец Лёки увлекся фотографией и оборудовал себе малюсенькое помещение без окон и с плотно закрывающейся дверью. В этом темном закутке, похожем на гроб, Лёке было почти спокойно, и вскоре она перебралась туда – перетащила диван-малютку, маленький журнальный столик, настольную лампу.

Здесь Лёка и проводила все дни. Просто сидела или лежала на диване, закрыв дверь и включив лампу. День за днем, день за днем…

Ей не хотелось почти ничего. Та, прежняя Лёка, с ее тщеславием и стремлением к жизненному успеху, умерла. Теперешней Лёке было странно и непонятно – как это она могла что-то такое хотеть или к чему-то такому стремиться.