— Специально водой, что ли, разбавил, сучка?

— Базар шлифуй? — огрызался Митяй.

— Тебя бы накормить этим пойлом!

— Я ее готовлю, что ли? — буркнул Митяй, сунув последнюю миску, со злостью захлопнул «кормушку амбразуру» и двинулся дальше. Приблизясь к камере под номером три, бросил косой взгляд на дежурного прапорщика: азербайджанец лениво листал какой-то журнал и не смотрел в его сторону.

Митяй невозмутимо подошел к нужной камере, откинул «кормушку».

— Девять? — Заглянув в камеру, посчитал сидевших, потом отсчитал девять мисок, поставил у кастрюли, налил в одну черпак каши и, подавая ее, тихо позвал в «кормушку»: — Савелий!

— Говори! — сразу же отозвался тот, присев перед «кормушкой». Увидев Митяя, выругался: — Псы вонючие! Как разукрасили!

— Ты их тоже разделал, дай бог! — восхищенно прошептал тот, не прекращая подавать миски с кашей. — Двое до сих пор в санчасти, а Аршин…

— Видел его на днях…

— Да? Всех к куму таскали… с машины, базарят, упали… во время погрузки! — увлекшись, Митяй рассмеялся и не заметил, как прапорщик на цыпочках подкрался к нему сзади.

В последнюю миску Митяй бросил кусок мяса, сверху — черпак каши…

— Это — тебе! — сказал он, протягивая миску Савелию.

Савелий хотел было взять ее, но прапорщик ударил по руке Митяя, мяска упала, загремев на цементном полу, и довольный азербайджанец наступил сапогом на мясо.

— Эшо одын раз — зыдэс ыдош! — ехидно ухмыльнулся они, посвистывая, пошел к себе в дежурку…

Пятнадцатый день отсидки в ШИЗО тянулся для Савелия особенно долго. Во-первых, этот день был «летным» (так зеки называли дни в ШИЗО, когда, кроме кипятка и уменьшенной пайки хлеба, ничего не давали, были в «пролете»), во-вторых, ослабленный от довольно скудного питания организм требовал покоя, а нервы Савелия были настолько возбуждены, что сна-то и не было. Он вспоминал всевозможные способы расслабления, пытаясь применить их, но взбунтовавшийся организм не поддавался.

И вдруг незадолго до конца отсидки Савелий крепко уснул, да настолько крепко, что не слышал ни скрежета ржавых петель дверей камеры, ни голоса дежурного прапорщика, несколько раз выкрикнувшего его фамилию. Очнулся только тогда, когда кто-то из зеков толкнул его в плечо.

— Чего спишь до отбоя? Может, добавить еще пятнашку за нарушение режима? — сердито проговорил дежурный прапорщик.

Савелий, не совсем проснувшийся, ничего не ответил, и, видимо, это спасло от добавки.

— Ладно, пошли! — миролюбиво бросил тот и закрыл за ним камеру. — Телега здесь?

— Нет, в секции…

— Подморозило… Ничего, добежишь… Черт, журнал-то на вахте! Придется с тобой идти: расписаться же тебе надо… — Он напялил на себя шинель, открыл входную дверь, но выйти они не успели: вошел капитан Зелинский.

— А ты куда, Савкин?

— За журналом… товарищ капитан, дежурный помощник начальника колонии зачем-то забрал, а ему расписаться нужно…

— Вот что, Савкин, ты сбегай за журналом, а мне нужно поговорить с ним… Можешь не торопиться!

Кивнув, тот вышел, и капитан предложил Савелию пройти в дежурную комнату.

— Что же ты, Говорков, то кулаками машешь, то грубишь? — спросил капитан, усаживаясь за стол. — Думаешь, не знаю, что произошло тогда ночью в отряде?

— Дятлов и тех, кто за заварку готовы мать продать, много… — ухмыльнулся Савелий.

— Так-а-ак… — не ожидая таких откровений, капитан явно не сразу нашелся. — Сам-то какой раз сидишь?

— Пятый! — спокойно сказал Савелий, не понимая, почему капитана так интересует его биография, что уже дважды спрашивает одно и то же.

— И когда только успел?!

— Так с малолетки! — усмехнулся Савелий, а сам подумал: «Надо же, повторяет те же самые вопросы»

— А родители чем занимаются?

— Во Внешторге пашут! — он уже с трудом удерживается, чтобы не засмеяться.

— Понятно, — устало вздыхает капитан. — Джинсы, доллары, тряпки…

— …"маде ин оттуда", одним словом, фарца… — перебивая, подхватывает Савелий. — А теперь поговорим за «рабочие руки», «всюду нужны»… — Он неожиданно рассердился. — У вас, что, капитан, это обычный «разговор по душам с проклятыми зеками», так?

Зелинский поднял глаза на Савелия и поморщился: нехорошо получилось… Как же он забыл, что еще при его появлении разговаривал с ним? Нехорошо получилось…

— Небось, подумал, что проверяю тебя? — со вздохом спросил он, а потом вдруг признался: — Не проверяю: заработался, да и память подвела…

— Почему-то память не подвела, когда пытались выяснить о том, что ночью произошло, — разозлился Савелий.

— Что делать, работа такая… Нужно же знать, что в зоне творится…

— Ой ли? Ты что, начальник, — кум, режим?

— Я замещаю сейчас дежурного помощника начальника колонии… Слова Савелия почему-то задели его, и ему вдруг захотелось оправдаться. — А дежурный помощник и кум, и режим, и хозяин…

— И швеи, и жнец, и на дуде игрец! Кем бы ни работать, лишь бы не работать, так, что ли?

Зелинский вскинул на него глаза, несколько секунд смотрел, перебарывая нахлынувшую злобу. — Эх, Говорков, Говорков, что ты…

Его перебил вернувшийся прапорщик, дежурный по ШИЗО:

— Вас Чернышев зовет!

— Хорошо! — Зелинский встал, взглянул на Савелия и быстро вышел.

— Вот здесь распишись! — Прапорщик ткнул в журнал, потирая закоченевшие руки. — Холодновато…

На улице действительно было морозно, а Савелий был в одной нательной рубашке. Хлопая себя по бокам, он во всю прыть побежал к своему бараку.

— Говорок! — окликнул его Кошка. Савелий остановился, поджидая его.

— Одевай скорее: простудишься! — Набросил на него шапку, помог накинуть телогрейку. — В отряд к тебе забегал… Стою, жду-жду, а тебя все нет!

— Зелинский беседу проводил… — стуча зубами, выдавил Савелий. — Кто? Да что? Да кем?

— Брось, не бери в голову! Идем ко мне: кое-что собрал для твоего выхода… Оголодал, небось?..

— Есть немного, — кивнул Савелий. Телогрейка и валенки быстро согрели, и он почувствовал себя человеком…

После выхода из ШИЗО Савелий еще больше замкнулся, почти ни с кем не общался, не разговаривал.

Никакие лагерные события не могли ни встряхнуть его, ни расшевелить. И если раньше он всегда вставал на сторону слабого, обижаемого, то сейчас демонстративно отворачивался в сторону… Однажды буквально на его глазах пырнули парня ножом, и Савелий, зная, что тот совершенно невиновен, более того, беззащитен перед нападавшими, даже пальцем не шевельнул. Это безразличие к злу, совершаемому на его глазах, полная апатия ко всему, что его не касалось лично, было страшнее всего.