— Ну что ты… Проходи, Семеныч, садись! — вздохнул Савелий, стирая с лица грусть. — Ты спросил о чем-то?

— Говорю, коды мамка с отцом-то убились, ты ж мальцом еще был?

— Пяти не было… — Савелий снова вздохнул. — А веришь, все помню до мелочей… будто вчера это произошло…

— Что ты можешь помнить-то? — махнул старик рукой. — С рассказов разве, а так…

— Да кто ж мне мог это рассказать? Это же минуты те за… ну, до катастрофы, а я помню… Папа сидел рядом с водителем, а мы с мамой — сзади… Помню, сижу, верчусь, по сторонам глазею… И вдруг мама подхватывает меня на руки, прижимает к груди и начинает целовать… И так сильно-сильно, что я даже закапризничал, вырываться начал… А тут… — Савелий так крепко стиснул челюсти, что, казалось, скрипнули зубы. — Удар!.. Страшная боль в руке… Эту боль до сих пор помню… А потом горящая машина… Пламя… Сильное яркое пламя! — Он нервно застучал по столу кулаком и прошептал, глядя на фото: — Кабы знать! Эх!

— Видать, чувствовало материнское сердце… Оно, брат, сурьезная штука даже и для науки… не то чтоб умом для осознания. — Старик вытащил из кармана бутылку водки. — Ты вот что, сынок, выпить тебе счас потреба есть… Завещание-то оформил теткино? — с каким-то волнением спросил он.

— Спасибо, оформил…

— Чего уж… — тяжело, с огорчением выдохнул Павел Семенович, крякнул и завистливо огляделся. — Да-а-а… богатая у тебя тетка была… Ох и богатая!..

Не удержавшись, Савелий хмыкнул и удивленно посмотрел на старика.

— Ты не гляди, что старье вокруг да нищета: церкви в последние годы много отдавала да в фонды всякие… А так ежели, богатая! А и то сказать… цветочки, ягодки… опять, жильцов каженный год пущала… да и драла, дай боже!.. Стаканы-то достань!.. Там вон, в буфете… Там и закусь, может, какой найдется…

Савелий принес два стакана и банку вишневого компота: других продуктов не оказалось. Открыл банку, поставил на стол. Старик посмотрел на угощение, покачал головой и вытащил из кармана пару соленых огурцов и кусок хлеба.

— Самоличного засолу… специлитет! — похвастался он и ловко откупорил бутылку. Налив по две трети стакана, поморщился и провозгласил: — За наследство!

Они чокнулись и одновременно выпили. Савелий захрустел огурцом, который действительно оказался отличного, хотя немного странного, вкуса, а Павел Семенович понюхал хлеб и положил его назад.

— Я и говору… со всего рвала, с чего могла… — Поморщившись, воскликнул: — А и скупа была!.. Не дай тебе Боже! Ох и стерва! Вот стерва из стерв! А любил ее! — восхищенно добавил он, сделал паузу и продолжил: — И как любил! Ведь до ума потери!.. Тридцать лет тому назад этот домик мы с ейным супружником-упокойником, царство ему небесное, с им и строили, мне та часть — комната со своим входом — дом, им — эта, с верандой… — Павел Семенович быстро захмелел, язык начал заплетаться, но мысли оставались твердыми, не терялись. — Дружили мы с им аж с войны… Во как! А с Шурой, теткой твоей, я ж первый зазнакомился… Красавица была! Во! Что твоя матка… — кивнул он на фотографию. — А и то — родные сестры… Ты не думай, Шура очень любила твою мать, а потом…

Семеныч неожиданно осекся, словно его кто-то одернул: даже пьяный не стал говорить о том, что не является его личной тайной. Решив сменить тему и не зная на какую, он снова взялся за бутылку, налил себе и Савелию.

— Выпьем! — предложил он и быстро опрокинул в сморщенный рот жидкость, на этот раз отщипнул маленький кусочек хлеба, зажевал. — А ты, значит, так в детдоме и прожил до армии?

— Детдом, потом — завод, в рабочем общежитии шил… потом уж призвали…

— А почему после армии к тетке-то не заявился? Аль обижен был?

— После армии, то есть после дембеля, как Высоцкий поет: «Я раны зализывал…» О тете Шуре… я и не знал, что есть у меня родная тетка…

— Вот стерва! Так озлобиться на сестру, что родного племяша в детдоме держать?! У-у, характер! Кремень, не характер!.. — сердито цыкнул дед. — Двенадцать лет склонял пожениться — ни в какую!.. А жили-то все одно вместе…

Пьяно икнув, он поморщился, окинул взглядом комнату и огорченно пробурчал:

— Это все мне должно было достаться! А она — тебе!.. Грехи, видать, отчалить решила… потому и к Богу… — Старик настолько опьянел, что совсем потерял над собой контроль. — А ты… пришел… на все готовенькое…

— Чего буравишь, Павел Семенович? — рассердился Савелий,

— Да это… я так… для порядку… — спохватился он, даже чуточку смутился. — Но ты… выстрадал ты довольно, сиротинушка ты мой!.. — жалостливо всхлипнул и пьяно забормотал Семеныч. — Мне-то уж ничего не надо… в могилу ить не утащишь… Эх, Шура, Шура! Вот стерва из стерв, а любил до ума потери! — снова повторил он, видно, свою любимую фразу. — Странная штука — яснеть-то!.. Любишь, не любишь… Веришь, не веришь, а кричи: «Ура! Да здравствует наш дорогой…» Тьфу! Мать вашу… Перестроились… Дудки! Шиш с маслом!.. Кто урвал в свое время, тот и жует!.. Семьдесят лет в «струю», а мыла и колбасы… настоисси… И сколько же людей угробили! Боже ж ты мой!.. Сколько эти друзья-соратники народу-то настругали…

— Не понял? Какие «друзья-соратники»?

— Так эти, Сталин-то с Гитлером!.. Ага, думаешь, пьян, себя не помню и плету что ни попала? Ан нет! Все соображаю! Люди-то еще посчитают — кто больше русичей пограбил!.. Старый я — устал бояться, да и не хочу бале!.. А потом?.. Возьми пятнадцать тысяч!.. За Афган говорю… За десять лет пятнадцать тысяч? Да я старый солдат, разведчик! Кому они очки пытаются втереть? Не верю! Вся Россея в могилках да лагерях-то… А могилки-то все под номерками… И мой брательник родный где-то свой номерок… — Он всхлипнул, вытер глаза, полные слез, и снова плеснул себе водки. — Выпьем! Помянем всех убиенных невинно?

Павел Семенович поднялся, но невзначай зацепил банку с компотом и опрокинул на Савелия, залив всю форму темным компотом… Старик огорчился и стал виновато стряхивать с него ягоды.

— Ох ты, оказия… — пьяно причитал он.

— Да ладно, Семеныч… высохнет, тогда… переоденусь… Ты, Семеныч, того совсем… Идем, провожу тебя до дому, а сам — на пляж! Переоденусь только…

— На пляж хорошо… — Старик снова икнул. — Богатая была… Ох, богатая! Ты простучи здеся… Я-то не нашел, но… может, тебе повезет больше! Только, тс-с-с… — приложил он палец к губам. Савелий помог ему подняться со стула, вывел к выходу, но вдруг Семеныч резко выпрямился, встряхнул головой и отстранился от Савелия.

— Я сам! Сам! — заявил дед, покачиваясь из стороны в сторону, но прямо, держа голову.

После ухода старика Савелий некоторое время смотрел на фотографию матери, потом опрокинул в рот остатки водки и начал переодеваться…

— Не сожжешь? — Савелий очнулся от голоса Бориса и поднял голову, Борис кивнул на пресс. — Снова сюда кинули?

Савелий устало пожал плечами и ничего не ответил.