— Мсабу, — молвил он, — ты говоришь, что сын Канину не был плохим и что поэтому Канину не придется лишиться большого числа овец. Но если бы его сын умышленно убил Вамаи, то есть оказался очень плохим мальчиком, то разве Канину стало бы от этого лучше? Обрадовался бы он настолько, что согласился отдать больше овец?

— Авару, — возразила я, — ты знаешь, что Канину тоже потерял сына. Ты тоже ходишь в школу и знаешь, что мальчик хорошо учился. Раз он был таким хорошим, то Канину очень плохо от того, что он его потерял.

Мои слова были встречены продолжительным молчанием. Потом Канину, словно припомнив, насколько ему худо, издал протяжный вой.

— Мемсагиб, — обратился ко мне Фарах, — пускай кикуйю назовут цифру, к которой склоняются.

Предложение было высказано на суахили, чтобы присутствующие тоже его поняли, и всех обеспокоило, потому что цифра — совершенно конкретное понятие, а потому глубоко противна африканцам. Фарах обвел глазами собрание и высокомерно провозгласил:

— Сто!

Сотня овец — фантастическое количество, которое никто не собирался принимать всерьез. Кияма смолкла. Старики почувствовали себя беспомощными жертвами насмешника-сомалийца и сочли за благо не противоречить. Самый дряхлый пробормотал: «Пятьдесят», однако эта цифра показалась совершенно невесомой и не удержалась на сквозняке, устроенном шуткой Фараха.

Чуть погодя сам Фарах резко бросил:

— Сорок!

Предложение было сделано в манере умелого скототорговца, знакомого с бухгалтерий и скотом. Это слово разбудило мысли участников собрания; перешептывания возобновились. Теперь старикам требовалось много времени на болтовню и покашливание, хотя основа для переговоров была заложена.

Дома Фарах доверительно сообщил мне:

— Думаю, старики возьмут с Канину сорок овец.

Этим кошмар кияма для Канину не кончился. Старый пузатый Категу, еще один крупный арендатор, отец и дед громадного семейства, поднялся и предложил поголовно перечислить всех овец и коз, которых Канину будет обязан передать. Это противоречило традициям кияма; сам Жогона до этого не додумался бы, и я полагаю, что предложение было результатом его сговора с Категу, причем последнему оно сулило какие-то выгоды. Я стала ждать, что из этого получится.

Канину, казалось, смирился со своим мученичеством: он втянул голову в плечи и сопровождал обсуждение каждого животного однообразным хныканьем. Однако когда Категу, сам колеблясь, назвал большого рыжего безрогого барана, сердце Канину дрогнуло, и он вывалился из-под своего плаща. Сначала его рык, вернее, вопль о помощи был обращен ко мне, но он быстро смекнул, что я — его сторонница и что рыжего барана он, видимо, не лишится. Тогда он беззвучно сел, окинув Категу полным глубокого сарказма взглядом.

Спустя добрую неделю заседаний было решено, что возмещение составит сорок овец, которых Канину должен будет передать Жогоне, однако конкретные овцы названы не были.

Через две недели Фарах сообщил мне за ужином свежие новости по этому делу. Накануне на ферме появились трое стариков кикуйю из Ньери. Они прослышали о случившемся и пришли специально для того, чтобы объявить, что Вамаи приходился сыном не Жогоне, а их умершему брату и что, следовательно, компенсация за его гибель причитается им.

Я улыбнулась столь беспримерной наглости и ответила Фараху, что это как раз в духе кикуйю из Ньери. Фарах задумчиво ответил, что они, скорее всего, говорят правду. Жогона действительно пришел на ферму из Ньери шесть лет назад и, насколько известно Фараху, Вамаи действительно был не его сыном и «никогда им не был». Жогоне сильно повезло, что двумя днями раньше ему уже успели передать двадцать пять из присужденных сорока овец. В противном случае Канину предпочел бы переправить их всех в Ньери, чтобы не страдать, встречаясь с ними. Впрочем, Жогоне все равно лучше глядеть в оба, потому что кикуйю из Ньери — опасная публика, от них так легко не отделаешься. Они остановились на ферме и угрожают снова привлечь к разбирательству полицию.

Предупреждение Фараха подготовило меня к появлению несколькими днями позже перед домом пришельцев из Ньери, представителей кикуйю низшего сорта, выглядевших как три грязные гиены, пробежавшие все сто пятьдесят миль по кровавому следу Вамаи. С ними явился Жогона, взволнованный и удрученный. Разница в их настроении объяснялась, видимо, тем, что кикуйю из Ньери нечего было терять, тогда как Жогона успел стать обладателем двадцати пяти овец.

Трое чужаков сидели на камнях, выказывая не больше признаков жизни, чем клещи в овечьей шерсти. Я им совершенно не симпатизировала: при всех обстоятельствах они не проявляли интереса к ребенку, пока он был жив; зато Жогона вызывал у меня сочувствие: он достойно вел себя на кияма и, судя по всему, очень горевал по Вамаи. Когда я обратилась к нему, Жогона задрожал и стал тяжко вздыхать. Понять его было невозможно, и мы ничего не достигли.

Через два дня Жогона пришел ранним утром, когда я сидела за пишущей машинкой, и попросил меня зафиксировать на бумаге его изложение связи между ним и семьей погибшего ребенка. Это изложение он вознамерился представить в полицию в Дагоретти. Его простоте нельзя было не посочувствовать; он был очень эмоционален и совершенно не знал стеснения. Свое намерение он расценивал как крупное начинание, сулящее опасности, которых он заранее страшился.

Я записала его рассказ. Это заняло много времени, поскольку рассказ был долгим и касался событий более чем шестилетней давности, к тому же невероятно запутанных. Жогоне постоянно приходилось прерывать изложение, чтобы, поразмыслив, кое-что изменить в уже сказанном. При этом он крепко стискивал себе голову обеими руками и часто сильно встряхивал ею, чтобы вытряхнуть побольше фактов. Один раз он прижался лицом к стене, как поступают женщины кикуйю во время родов.

Я сняла с его повествования копию и до сих пор ее храню.

Следовать за ходом его мысли было невероятно трудно, так как он постоянно отвлекался на сложные побочные обстоятельства и незначительные подробности. Неудивительно, что воспоминания давались ему с такими мучениями; мне было даже странно, что он смог хоть что-то толком вспомнить.

Вот как он начал:

«Ко времени своей смерти (то есть, когда он пожелал умереть, как говорят на суахили) Ваверу Вамаи из Ньери имел двух жен. У одной жены было три дочери; после смерти Ваверу она снова вышла замуж. За другую жену Ваверу не успел расплатиться: он остался должен ее отцу двух коз. Она надорвалась, когда подняла слишком большую вязанку дров, у нее случился выкидыш, и никто не мог сказать, будут ли у нее еще дети…».

В таком духе рассказчик заводил меня в дебри жизненных обстоятельств и родственных связей кикуйю.

«У этой жены был маленький ребенок по имени Вамаи. Он тогда болел — как полагали, оспой. Ваверу очень любил эту жену и ее ребенка и перед смертью очень переживал, потому что боялся за ее последующую судьбу. В волнении он послал за своим другом Жогоной Каниаггой, жившим неподалеку. Жогона Каниаггу был тогда должником Ваверу: он не отдал ему трех шиллингов за пару башмаков. Вот Ваверу и предложил ему сделку…»