Я видела, как в ту же игру играют газели, когда случайно подъезжала к месту, где они прятали новорожденных козлят. Они приближались ко мне, пританцовывая, останавливались, подпрыгивали, притворялись хромыми, неспособными бегать, — все ради того, чтобы отвлечь меня от новорожденных. Внезапно я замечала малыша прямо под копытами своей лошади — неподвижного, с беспомощно лежащей на траве головкой, позволяющего матери выплясывать перед непонятным чудовищем ради спасения его жизни. Точно так же защищает своих птенцов птица: она хлопает крыльями и очень достоверно изображает подранка, волочащего по траве якобы перебитое крыло.

Сейчас передо мной актерствовал Канину. Неужели в душе старого кикуйю при мысли о сыне становилось так тепло, что в нем просыпался гений лицедейства? Он вытанцовывал, хрустя костями, даже изменял пол: изображал старуху, курицу, львицу — ведь подобные танцы являются прерогативой женщин. Картина была гротескной, но в то же время вызывала уважение, напоминая о страусе, высиживающем яйца по очереди со страусихой. Женское сердце при виде всего этого не могло не дрогнуть.

— Канину, — сказала я ему, — когда Каберо решит возвратиться на ферму, он может сделать это без страха — здесь ему ничего не угрожает. Но ты должен сам привести его ко мне.

Канину умолк, словно проглотил язык, уронил голову и грустно поплелся прочь, как будто лишился последнего друга в своей жизни.

Надо сказать, Канину запомнил мои слова и сделал, так как ему было велено. По прошествии пяти лет, когда я и думать забыла обо всей этой истории, он вдруг попросил через Фараха о встрече. Он стоял перед домом на одной ноге, в позе, полной достоинства, но внутренне растерянный. Его тон был дружелюбен. — Каберо вернулся, — сообщил он.

К этому времени я тоже овладела искусством держать паузу и ничего не ответила. Ощутив весомость моего молчания, старый кикуйю встал на другую ногу; его веки дрогнули.

— Мой сын Каберо вернулся на ферму, — повторил он.

— Он ушел от маасаи? — спросила я.

Канину сумел меня разговорить и решил, что уже одержал победу. Он не улыбнулся, но все хитрые морщинки на его физиономии предвещали улыбку.

— Да, мсабу, да, ушел от маасаи. Вернулся, чтобы работать на тебя.

Правительство как раз ввело систему «кипанда» — регистрацию всех африканцев в стране, поэтому теперь возникала необходимость вызвать из Найроби полицейского, чтобы он превратил Каберо в законного обитателя фермы. Мы с Канину назначили день, когда это будет сделано.

Канину с сыном появились задолго до приезда полицейского. Канину оживленно представил мне Каберо, хотя в глубине души несколько его опасался. На это у него имелись основания: резервация маасаи отняла у фермы молодого ягненка, а вернула юного леопарда. Очевидно, в жилах Каберо все же текла какая-то доля крови маасаи, иначе обычаи и дисциплина, принятые в племени, так разительно не преобразили бы его. Передо мной стоял настоящий маасаи, до кончиков ногтей.

Воин-маасаи — замечательное зрелище. Эти молодые люди в совершенстве обладают тем особым складом ума, который мы называем «шиком»: выглядят они вызывающе, даже фантастически дико, зато хранят истовую верность своей натуре, некоему неувядающему идеалу; стиль их не заимствован, не является жалкой имитацией заграничных достижений, а выражает существо народа и его истории. Оружие и украшения маасаи так же неотъемлемы от их облика, как рога у оленя.

Каберо причесывался теперь на манер маасаи: отрастив волосы, он заплетал их в толстый хвост, а на лбу носил кожаную полоску. Посадка головы тоже сделалась у него маасайской: подбородок гордо задран, и все надменное лицо как будто преподносится встречному на подносе. Он был неподвижен и в то же время заносчив, как подобает моранам, и походил на статую — объект созерцания, не обладающий зрением.

Мораны — молодые маасаи — питаются молоком и кровью; возможно, именно эта специфическая диета делает такой гладкой и блестящей их кожу. Гладки и их скуластые, припухлые лица, на которых невозможно усмотреть ни единого изъяна; их темные незрячие глаза похожи на камешки, вкрапленные в мозаичные изображения, да и сами мораны очень похожи на мозаичные портреты. Шейные мышцы развиты у них до зловещих размеров, как у рассерженной кобры, леопарда или разъяренного быка, и являются красноречивым символом мужественности, объявляющей войну всему миру, за исключением женщин. Гладкие припухлые лица, раздутые шеи и развитые плечи резко контрастируют — или пребывают в изысканной гармонии — с узкими бедрами, худыми коленями и прямыми ногами, благодаря чему они выглядят созданиями, добившимися через суровую дисциплину высочайшей хищности, честолюбия и ненасытности.

Маасаи ходят как по струнке, аккуратно переставляя ноги, зато все жесты их рук отличаются необыкновенной гибкостью. Когда молодой маасаи, стреляющий из лука, отпускает тетиву, то кажется, что его длинная кисть поет в воздухе вместе со стрелой.

Полицейский из Найроби оказался молодым человеком, недавно прибывшим из Англии и полным энтузиазма. Он настолько хорошо изъяснялся на суахили, что мы с Канину совершенно его не понимали. Старая история со стрельбой на ферме настолько его увлекла, что он подверг Канину перекрестному допросу, от которого кикуйю превратился в непробиваемую мумию. Когда мучение закончилось, англичанин сказал мне, что Канину стал, по его мнению, жертвой чудовищно несправедливого отношения и что с этим делом необходимо разобраться в Найроби.

— На это уйдут годы нашей с вами жизни, — предупредила я его.

Он со всей почтительностью заметил, что по сравнению с торжеством справедливости это — сущая мелочь. Канину затравлено глядел на меня, полагая, что угодил в ловушку. Однако в конце концов старательный полицейский признал, что история слишком старая, чтобы ее ворошить. Каберо был по всем правилам зарегистрирован как житель фермы, чем дело и кончилось.

Однако все это случилось лишь спустя годы. На протяжении пяти лет, которые Каберо провел в скитаниях с маасаи, он считался на ферме пропавшим без вести, и Канину пришлось многое пережить. Прежде чем все благополучно завершилось, он побывал игрушкой могущественных сил, всласть над ним поиздевавшихся.

Обо всем этом я мало что могу рассказать. Во-первых, силы эти отличались таинственностью, а во-вторых, мне самой было в ту пору не до Канину и его судьбы, даже не до дел фермы, которые отошли для меня на задний план, как высящаяся в отдалении гора Килиманджаро, которую иногда можно разглядеть, а иногда нет. Африканцы воспринимали такую мою отрешенность смиренно, словно я временно переносилась в иную плоскость бытия, и впоследствии вспоминали эти периоды так, будто я действительно отсутствовала. «Свалилось большое дерево, — говорили они мне. — У меня умер ребенок; это все случилось тогда, когда ты была с белыми людьми».

Когда Ваниангерри настолько поправился, что было решено выписать его из больницы, я привезла его на ферму и потом встречала только изредка, на нгоме или в саванне.

Через несколько дней после его возвращения ко мне пожаловал Вайнайна, его отец, и его бабка. Вайнайна был мал ростом и кругл, что встречается у худых кикуйю крайне редко. Он отрастил жидкую бороденку и отличался, кроме прочего, тем, что совершенно не мог смотреть собеседнику прямо в глаза. Казалось, это отшельник, мечтающий, чтобы его оставили в покое. Пришедшая вместе с ним мать, бабка Ваниангерри, была дряхлой старухой.