– Все люди допускают ошибки. – Анна попыталась успокоить разволновавшегося художника.

– Да, конечно. И все рвутся их исправить. А это совершенно лишнее. Что сделано, то сделано. Надо просто принять это и отпустить.

– Но ведь, когда что-то исправишь, испытываешь облегчение.

Анна невольно вспомнила свой низкий поступок, которого стыдилась и по сей день. Ей было тринадцать. Сложный возраст во всех проявлениях. Возраст, когда желания очень часто не совпадают с возможностями. Возраст, когда хочется всего и сразу. Возраст, когда злишься на весь мир из-за сущих пустяков, а восторг и слезы умиления может вызвать обычная бабочка, нежно взмахнувшая крылом. Анна всегда была послушной, кроткой и немного застенчивой. Она не позволяла себе спорить с родителями, проявлять неуважение или настаивать на своем. Она была легким подростком. Но даже у этого легкого подростка были свои темные стороны. Каждый день в художественной школе в начале занятий взгляд Анны против желания косил в сторону девочки, мольберт которой стоял слева чуть впереди. Она была новенькой, успехов особых не делала, да и живописью, казалось, особо не интересовалась. Объяснения учителя, в отличие от Анны, слушала вполуха, отвернув голову к окну, ни с кем не общалась. У нее на лице было написано пренебрежение к остальным ученикам. Они были не ее круга. Они приходили на занятия сами, пешком, в одних и тех же стоптанных башмаках и зимой, и летом. Ее же привозили на автомобиле с водителем. Каждый раз на Изабелле (какое же еще могло быть имя у такой барышни? исключительно королевское) были новое платье, новые туфли и новая прическа. Она не скрывала, что присутствие ее в художественной школе временное: «Меня просто отправили на год к бабушке. У родителей командировка в неблагоприятную для ребенка страну. Заняться в этой дыре под названием Жирона приличной барышне совершенно нечем. Вот и приходится убивать время за мольбертом». Мольберт у нее тоже был особенный. Не несколько сколоченных досок, за которыми привыкли сидеть ученики, а раскладной, с механизмом, который срабатывал автоматически при нажатии кнопки. Впрочем, Изабелла ничего не нажимала. Мольберт приносил водитель, который неизменно провожал девочку в класс и уводил ее оттуда.

– Прошу вас, – учтиво говорил он, расставляя мольберт и убирая со стула, на который предстояло сесть его подопечной, воображаемый мусор.

Она же удостаивала его лишь презрительным взглядом. Опускалась на стул, как королева на трон, и принималась с равнодушным видом раскладывать на подставке мольберта свои сокровища. Вот от этого действа Анна и не могла оторвать глаз. Девочка доставала листы бумаги – дорогой, тисненой, с выполненным в правом нижнем углу переплетением первых букв имени и фамилии Изабеллы. Мастер как-то заметила, что буквы будут мешать качеству изображения, на что девочка, скривив губы в усмешке, ответила, не раздумывая:

– Эти буквы могут только помочь, разве не так?

Анна тогда заметила, что педагог покраснела и ничего не ответила, хотя нахалку не мешало бы поставить на место. Но кто из учителей решился бы спорить с той, чьи родители неплохо платили за обучение. Эти деньги позволяли содержать в школе детей талантливых, но бедных. Так что во имя искусства можно было и пренебречь выпадом девицы. Тем более что в ее случае было совершенно не важно, пострадает изображение или нет. Никакой художественной ценности ее рисунки не представляли.

Но инструмент, инструмент, которым она работала… У Анны перехватывало дыхание. У мольберта занимала свое место палитра ручной работы с инкрустацией из красного дерева. Раскладывался красного же дерева чемоданчик с великим разнообразием красок: масляные, акварельные, гуашь, специальные по керамике, стеклу и металлу и многие такие, назначение которых не было известно их обладательнице.

А потом вынимались кисти. Совершенно волшебные, абсолютно невероятные, невообразимые даже в мечтах. Анне хотелось хотя бы кончиком пальца провести по меховым пушистым волосинкам, чтобы на мгновение ощутить свою причастность к прекрасному. Она и не думала просить. Даже сама мысль о том, чтобы просто заговорить с хозяйкой сокровищ, не могла возникнуть. Она бы не удостоила Анну и поворотом головы, не то что взглядом и тем более словом. Анне оставалось лишь молча смотреть на эти прекрасные кисти, день за днем поддаваясь невиданному искушению дотронуться до них. О том, чтобы попросить родителей купить такие, не могло быть и речи. Профессиональные кисти стоили целое состояние, а отец как раз остался без работы. Анна не смела воображать себя хозяйкой подобных драгоценностей, она лишь хотела подержать их в руках.

И вот однажды она заметила, как Изабелла, повернувшись за чем-то, задела локтем мольберт, и одна из кистей упала вниз и подкатилась прямо к ноге Анны. Изабелла обернулась, не слишком усердно пошарила взглядом по полу и, ничего не заметив, вернулась к натюрморту. Улучив момент, Анна быстро подняла кисть и еще быстрее спрятала ее в своей сумочке. Никто не заметил ее маневра, но девочке казалось, что внимание класса приковано именно к ней. Щеки пылали, биение собственного сердца грохотало по сравнению с еле слышным шуршанием карандашей и ластиков.

– Анна, детка, тебе нехорошо? – раздался обеспокоенный голос учителя. – У тебя жар? – Пытливая рука прикоснулась ко лбу девочки.

– Все в п-п-порядке, – промолвила Анна чуть слышно, еще пуще краснея.

– Но я же вижу! Может, тебе лучше пойти домой?

– Да, наверное. – Анна торопливо схватила вещи и выскочила из класса, испытывая одновременно и страшные угрызения совести, и огромное облегчение.

Она не запомнила дороги домой. Влетев в квартиру и едва взглянув на мать, выпалила:

– Мне надо закончить натюрморт.

– А почему вас отпустили?

Анна уже закрывала дверь в свою каморку.

– Не знаю. Велели закончить дома. – Соврать, глядя матери в глаза, она бы не смогла.

С заходящимся в приступе удушливого стыда сердцем она достала из сумки свое сокровище. Кисточка была еще прекрасней, чем ей казалось. Шелковые тончайшие волоски застыли, как солдаты, готовые нарисовать самую красивую картину на свете. Анна положила лист со своим натюрмортом на стол и принялась за работу. С таким удовольствием не писала она никогда прежде. Руки, казалось, двигались сами, влекомые чудесной кистью. Фрукты получились свежими, натуральными. Анна смотрела на картину, и ей мерещилось, что она слышит запах персиков.

– Мам! – позвала она, когда закончила. Мать вошла в комнату. – Что скажешь?

Девочка показала натюрморт.

– Здорово!

Похвала была искренней. Но никакого удивления мама не проявила.

– Здорово, – повторила она, – впрочем, как всегда.

– Но это гораздо лучше, чем всегда! – расстроилась Анна.

– Разве?

Причина ее расстройства была непонятна.

Девочка схватила папку своих рисунков, отыскала несколько натюрмортов, разложила их на столе рядом с только что законченным: