Звучит просто, да? Только этого почти никто не делает. Мы не только ищем виноватого в каждой ссоре, мы еще пляшем польку протеста. Это танец, в котором один из партнеров хочет убедиться в прочности отношений и приближается ко второму, но поскольку он для этого прибегает к жалобам или гневу, второй партнер хочет сбежать. Большинству людей эти сложные маневры даются легче, чем простой вопрос: «Как там твой насморк, милая? Нос забит? Бедная. Давай принесу капли».

Пока я размышляю над этим, детектив возвращается и говорит:

– Ладно, вали.

Он имеет в виду, что я свободен. Я и не спорю. Он ведет меня к выходу. Я ожидаю, что там нас встретит Пикскилл – так и есть. Он точит лясы с дежурным сержантом и бодро сквернословит. Никто не способен сказать «сукин ты сын» с большим жизнелюбием, чем адвокат Пикскилл. Все это совершенно не удивительно. Удивительно то, что в нескольких футах от Пикскилла стоит моя жена.

– Йоханна не будет выдвигать обвинения, – говорит мне Пикскилл. – С точки зрения закона это ничего не значит, поскольку судебное предписание было выдвинуто штатом. Но полиция не будет вас ни в чем обвинять, раз жена против. Но имейте в виду, что эта история делу не поможет. Может, предписание и не отменят.

– Что, никогда? – спрашиваю я. – Сейчас-то я недалеко от нее стою.

– Да, но вы в полицейском участке.

– Можно мне с ней поговорить?

– Вы хотите с ней поговорить? Это не лучшая идея.

Но я уже иду по коридору участка.

Йоханна стоит у двери, опустив голову.

Я не знаю, когда мы встретимся в следующий раз, поэтому очень внимательно ее разглядываю.

Я смотрю на нее, но ничего не чувствую.

Я даже не понимаю, красивая ли она.

Да, наверное. Когда мы где-то бываем, окружающие – мужчины, во всяком случае, – вечно говорят ей: «Я вас где-то видел. Вы раньше не были чирлидершей в Далласе?»

Я смотрю. Продолжаю смотреть. Мы с Йоханной встречаемся взглядами.

– Я хочу снова быть частью семьи, – говорю я.

Сложно понять, что она чувствует. Но мне кажется, что молодое лицо Йоханны спрятано где-то под этим новым, постаревшим лицом, и что постаревшее лицо – это всего лишь маска. Мне хочется увидеть ее молодое лицо – не только потому, что именно в него я когда-то влюбился, но и потому, что именно это лицо полюбило меня. Я помню, как оно светилось, когда я входил в комнату.

Теперь-то уж оно не светится. Словно хэллоуинская тыква, из которой вынули свечу.

А потом она объясняет мне, что к чему:

– Я старалась, Чарли. Сделать тебя счастливым. Я думала, что ты будешь счастлив, если я начну больше зарабатывать. Или мы купим дом побольше. Или я оставлю тебя в покое, чтобы ты пил, сколько хочешь. Но все это не помогало, Чарли. И я тоже не была счастлива. Ты съехал, и мне грустно. Я плачу каждую ночь. Но теперь я знаю, как обстоят дела, и могу что-то делать.

– Это не совсем верно, – говорю я. Звучит куда более туманно, чем мне бы хотелось, поэтому я раскидываю руки, словно хочу обнять целый мир, но это не добавляет ясности. Я пытаюсь снова.

– Я не хочу больше быть тем человеком, – говорю я. – Мне хочется измениться.

Я искренен. Но искренние слова зачастую звучат довольно избито. Кроме того, я не привык к искренности, и мне кажется, что я все так же вру.

Не очень убедительно вышло.

– Уже поздно, – говорит Йоханна. – Я устала. Мне надо домой.

– Это наш дом, – говорю я.

Но она уже идет к машине.

А я не знаю, куда я иду. Просто бреду куда-то. Возвращаться к себе в квартиру мне не хочется.

Когда мы с Йоханной купили наш дом, пошли знакомиться с предыдущими владельцами, и знаете, что сделал старик? Мы направились в бойлерную – он хотел объяснить, как там все работает, и он еле-еле полз, а потом вдруг резко обернулся ко мне и сказал:

– Погоди, тоже таким станешь.

Он уже облысел и сгорбился от старости и еле волок ноги. Его смущало, что он ближе к смерти, чем я, поэтому чтобы как-то сравнять счет, напомнил, что когда-нибудь я тоже буду с трудом ползать по собственному дому, словно инвалид.

Размышляя о мистере Ружмонте, я вдруг понял, в чем моя проблема. Почему я так себя вел.

Смерть – вот кто виноват.

Йоханна, я понял! Я нашел виноватого! Смерть во всем виновата.

Я шел, думал обо всем этом и потерял счет времени.

Когда я наконец поднял взгляд, то выяснил, что опять, блин, приперся к своему дому! Я стоял на другой стороне улицы, все было по закону, но все же. Ноги сами привели меня сюда, словно старого коня.

Я вытащил телефон. Может, Мэг сделала свой ход, пока я сидел в тюрьме.

Увы.

Когда твой соперник делает ход, это очень красиво – буквы появляются из ниоткуда, словно звездная пыль. Мэг делает ход, и ее слово летит сквозь ночь и танцует у меня в телефоне, и где бы я ни был, что бы ни делал, я знаю, что в этот момент она думает обо мне – хотя бы и о том, чтобы обыграть меня.

Когда мы с Йоханной впервые отправились в постель, мне было страшновато. Я отнюдь не малыш, но Йоханна… Ситуация напоминала «Путешествия Гулливера». Как будто она заснула, а я вскарабкался на нее, чтобы обозреть окрестности. Дивный вид! Крутые холмы! Плодородные поля! Но я был один, у меня не было армии лилипутов, чтобы связать ее.

Странно то, что в первую же ночь и во все последующие ночи она словно уменьшалась, а я – рос, и постепенно мы сравнялись в размере. И постепенно мы стали равны и при дневном свете. На нас по-прежнему оборачивались. Но люди смотрели на нас как на единое существо, а не на странную парочку, сцепленную в районе талии. На нас. Вместе. Тогда мы не убегали, не преследовали друг друга. Мы просто двигались, и если один из нас отправлялся на поиски, второй ждал, пока его найдут.

Прежде чем расстаться насовсем, мы всегда находили друг друга. «Я здесь! – говорили мы всем сердцем. – Иди ко мне!» И это было так просто, так естественно, словно радуга.

2013

Подушки из черепов намного лучше, чем можно себе представить. Доктор Питер Люс, знаменитый сексолог, пристроил щеку на гладком черепе одного из даватских пращуров – неизвестно, чьего именно. Череп перекатывается с челюсти на подбородок, потому что самому Л юсу не лежится спокойно – мальчик на соседнем черепе трется своими ступнями о его спину. Коврик из пандана царапает голые икры.

Вокруг глубокая ночь. Тот час, когда болтливые обитатели джунглей почему-то умолкают. Люс не специализируется на зоологии. С момента приезда он почти не обращал внимания на фауну. Товарищи по команде не знают, что он панически боится змей и именно поэтому еще ни разу не отходил далеко от деревни. Когда остальные идут охотиться на вепря или рубить саговые пальмы, Люс остается в деревне и предается мрачным думам. В основном он размышляет о рухнувшей карьере, но у него есть и другие причины недовольства. Лишь однажды ночью, выпив и расхрабрившись, он отправился пописать, удалился от общих домов и целых тридцать пять секунд простоял в окружении густой растительности, после чего струсил и поспешил обратно. Он не знает, что происходит в джунглях, и его это не интересует. Ему лишь известно, что на закате обезьяны и птицы начинают голосить, а потом, около часа ночи по нью-йоркскому времени (его часы по-прежнему сохраняют верность своему часовому поясу), умолкают. Становится абсолютно тихо. Настолько тихо, что Люс просыпается. Вроде как. Сейчас глаза у него открыты, хотя он и не уверен. Разницы все равно никакой. В новолуние в джунглях царит полная тьма. Люс подносит руку к лицу и не видит ее. Он устраивается на черепе поудобнее, и мальчик у него за спиной тут же перестает тереться и тихо, жалобно всхлипывает.