Избраннику, сидящему на правом порфирном кресле, приор базилики св. Лаврентия при дворце, к которой относится капелла Святая Святых, передает посох и ключи. Этот посох, отличающийся от епископского, – папская инсигния, впервые упомянутая у Лиутпранда Кремонского в рассказе о низложении папы Бенедикта V на римском соборе 964 года. Тогда папа снял паллий и отдал посох сопернику, который сломал его, чтобы показать, что Бенедикт больше не папа[172]. Согласно Жизнеописанию Пасхалия II, новоизбранный понтифик с посохом в руке садится на оба кресла. Уже став «хозяином дворца», он приводит обряд избрания к логическому завершению, обходя различные помещения, предназначенные только для него[173]. Значит, посох был символом власти, связанным с обладанием дворцом. Альбин и Ченчо тоже определяют его как «знак власти и исправления», regiminis et correctionis. Однако, направляясь к другому трону, папа посох возвращает, то есть, по дворцу он ходит уже без него[174]. Ключи тоже не просто «от базилики и от Латеранского дворца», потому что, по словам Альбина и Ченчо, «власть закрывать и открывать, вязать и разрешать дана исключительно Петру, первому из апостолов, а через него – всем римским понтификам». Так, с этой отсылкой к Евангелию от Матфея (18:18) знак владения дворцом превратился в символ апостольского преемства.

Сидя на левом троне, избранник получает предметы, соединенные как бы цепочкой: на пояс подвешена сумка, содержащая двенадцать драгоценных камней и мускус. Пояс говорит о чистоте и невинности. Сумка, gazofilacium, – сокровищница, которая поможет понтифику быть «служителем бедных и вдов». Двенадцать печатей – апостолы. Это имперская парадигма: Римско-германский понтификал давал подробный комментарий на сюжет из книги Исход (28:17–30), где двенадцать драгоценных камней на одеянии первосвященника трактуются как двенадцать колен Израиля[175]. Мускус добавлен, «чтобы почувствовать благоухание», о котором говорит апостол (2 Кор 2:15–16): «Мы Христово благоухание». Избранник должен быть «Христовым благоуханием», воплощать аромат Христова учения[176]. Сумка, печати и мускус висят на поясе, словно говоря о том, что чистота и невинность в повседневной жизни – непременные условия нового апостольского служения.

В одном пункте сходятся все чины (Альбин, Ченчо, Базельский и Лондонский кодексы): папа сидит, но и «как бы возлежит» на обоих сиденьях, сначала на правом, потом на левом[177]. Он садится так, будто лежит на двух «ложах», lectuli: усаживание папы на «порфирные» седалища у входа в Латеранский дворец представляет собой своеобразный двойной жест, призванный продемонстрировать два полюса, не соединяя их[178]. Смертное памятование – в образе «ложа», к которому обращаются церемониальные чины. Но уже автор Жизнеописания Льва IX (1049–1054), говоря о папе на смертном одре, писал о «ложе, на котором он возлежал».

Кстати, оппозиция восседания на троне и лежания во гробе присутствует в трактате «Ничтожество человеческого состояния» Лотарио де Сеньи, будущего Иннокентия III (1198–1216). Обращаясь к сильным мира сего, он утверждал: «Кто недавно восседал со славой на престоле, теперь лежит, презрен, в могиле»[179].

Чинопоследование, зафиксированное Альбином и Ченчо в связи с «порфирными» тронами, в третьей и последней фазе вступления во владение Латераном отличается особым акцентом на апостольское преемство и imitatio imperii. Сидеть и возлежать на сиденьях, которые по такому случаю определяются как «ложа», – это жест, близкий одновременно ритуалу перехода к апостольскому служению верховного понтифика (примат Петра и проповедь Павла) и смертному памятованию для избранника[180]. С апостолами папа рождается и умирает.