— Вы когда-нибудь обменивались опытом в цветоводстве с Жюли Брюссо? — спросил комиссар Фушеру.

Отец Клод помрачнел.

— Я потерял в ее лице одну из самых ревностных прихожанок, друга, можно сказать, — грустно ответил он.

Он замолчал. У него был на удивление бесцветный голос, к которому невольно внимательно прислушиваешься.

— Мы разделяли лишь любовь к растениям… Когда я захотел создать в приходе группу поддержки умирающих, она сразу отказалась войти в нее. Тем не менее я был поражен, увидев, как она приободряла семью агонизирующего ребенка. Она находила такие слова, будто сама прошла через смерть…

Фушеру и Джемани переглянулись.

— Она ничего не рассказывала вам о своей жизни?.. Что-нибудь такое, чем можно объяснить ее неожиданную кончину?

— Ничего, — подумав немного, ответил он. — Но… мадам Брюссо иногда совершала непредсказуемые поступки. Однажды, например, она категорически отказалась стать крестной матерью некой маленькой Алисы, однако подобрала для нее крестных родителей. Мать была очень недовольна. А мне не удалось добиться от Жюли Брюссо никаких объяснений…

Он откинулся на спинку стула и скрестил пальцы.

— Еще один случай… — продолжил он. — В прошлом году, когда я венчал сына генерала Дезандре, она взяла на себя цветочное оформление и должна была присутствовать на церемонии. Но в начале мессы она вдруг покинула свое место около хора и ушла. Впоследствии я узнал, что одной родственнице невесты, сидевшей неподалеку, показалось, что она признала в ней умершую подругу. Когда я сказал об этом мадам Брюссо, та наотрез отрицала какую-либо связь… После этого я не видел ее две недели! Согласитесь, все это довольно странно… — Чувствуя себя неловко, отец Клод умолк.

— Не думаете ли вы, что у нее было что скрывать? — спросил комиссар.

— Она родом не из наших краев, трудно судить…

— Не знаете ли, где она хотела бы быть похороненной?

— Здесь, в Сен-Совере, где она прожила последние двадцать лет. Она высказывала пожелание… Я совершу похоронный обряд, как только… как только гражданские власти дадут разрешение. Но есть одна проблема: у нее нет семьи, нет родных…

— А вам известно, что речь идет о самоубийстве? — заметил комиссар.

— Для меня все усопшие равны, так же, впрочем, как и живые, — возразил священник. — Мадам Брюссо больше, чем кто-либо, нуждается в Божьей помощи. Мы никого не отвергаем.

— Времена изменились с 1954 года. Если я не ошибаюсь, сама Колетт не имела права на похороны по религиозному обряду, — обронил Фушеру.

— Что касается «разведенок», раз уж вы упоминаете этот случай, — ровным голосом продолжал отец Клод, — то я очень хочу, чтобы ускорили процедуру отмены этого положения. А пока что я забочусь о том, чтобы наша община принимала всех вступивших во второй брак, которые обратились к нам с просьбой. Скажу даже по секрету, что не понимаю, почему священство запрещено женщинам…

Лейла в душе одобрила его, но вслух не высказалась, из осторожности удержавшись от проявления неуместного экуменизма.

Что же касается Жан-Пьера Фушеру, то, воспитанный отцом-католиком и матерью-протестанткой, он рано усвоил понятие терпимости. Бунт в его душе, не примирившейся со смертью Клотильды, окончательно погасил теплившиеся в нем остатки религиозности. И вот теперь у него есть дочь…

Он нарушил молчание, ставшее для него вдруг невыносимым:

— Последний вопрос. Остались ли образцы почерка Жюли Брюссо?

— Сейчас, когда я думаю об этом, могу с уверенностью сказать: ни одного. Даже самую маленькую записку она печатала на машинке. Но погодите… Ведь есть приходская книга записей. Она много раз расписывалась в ней. Не хотите взглянуть?

Они дружно кивнули. Священник вынул из шкафа несколько томов в красных переплетах с выдавленным на них позолоченным крестом.

— Недавно у нас состоялось несколько крестин. Вот… последние были пятого мая… Так и есть…

Он осторожно перелистал веленевые страницы, и стало очевидно: Жюли Брюссо всегда оставляла от своего имени лишь жирные переплетения двух изогнутых букв.

— Я не специалист в графологии, но эта прямая, перечеркивающая завитушки, указывает, как я полагаю, на почти патологическую замкнутость в себе. Любопытно, не правда ли, когда встречаешься с непроницаемостью некоторых людей… — провожая их до двери, пробормотал священник, как бы обращаясь к самому себе.

— А может, это один из способов самозащиты, — поправил его Фушеру, переступая через порог.

Как только они подошли к своей машине, оставленной на рыночной площади, стал подавать сигналы внутренний телефон, который напрямую связывал их с парижским бюро.

— Это Лео Кранзак, — доложила шефу Лейла. — Биша отказывается передать медицинскую карту Брюссо!

Комиссар Фушеру удивленно приподнял брови и обреченно вздохнул:

— Что ж, придется подключить Возеля.

По его тону Лейла догадалась, насколько он взволнован, раз так реагирует на ситуацию, которая обычно приводила его в ярость. Решительно, отцовство влияет на него.

— Возвращаемся в Туро? — не проявляя своих чувств, спросила она.

— Поехали. Мне нужно подумать… — лаконично закончил он.

Он даже не заметил, что, будучи раздраженной, она грубо обращалась с коробкой передач и не снижала скорости на крутых виражах.

Воскресенье, 15-е

На следующее утро Алиса Бонне проснулась очень рано. Жила она в служебном помещении учительниц коммунальной школы, которое мэр Ода Бельом распорядилась предоставить для приезжих артистов.

Молодая женщина толчком раздвинула ставни, словно давая выход глухой тоске, не дававшей ей уснуть до поздней ночи. Она тщетно пыталась с помощью глубоких вдохов обрести спокойствие. Но свежий воздух, врывавшийся в легкие, лишь усилил неясную тревогу. Алиса узнала знакомые симптомы мандража. Тем не менее она уже не в первый раз выступала в спектакле «Ребенок и колдовские чары». Она налила в стакан апельсиновый сок, который в это утро показался ей странно горьким.

— Нечего мучить себя, — пробормотала она. — Лучше уж сделать пробежку за город. Убежать.

Она быстро переоделась, надела штормовку с капюшоном, нашла в передней резиновые сапожки.

Ее путь лежал через поля в направлении Мутье. Она почти бежала, иногда оступаясь в выбоинах, прикрытых травой и водой, инстинктивно двигаясь на восток, навстречу зарождающемуся дню. Достигнув Луэна, она проследовала вдоль речки до пруда, на гладкой поверхности которого уже резвились первые солнечные лучи. За несколько минут достигнув берега, она встала как вкопанная: порыв ее иссяк. Солнце расталкивало облака, застилавшие горизонт, и наконец свету удалось пробиться между двух туч, которые неожиданно окрасились в красный цвет. Вдруг перед ней открылось два вспаханных поля: одно — земное, другое — его зеркальное отражение на облачном слое; восходящее солнце словно засевало их лучами. Зачарованная оптической иллюзией, Алиса, ухватившись за колья изгороди, не отрывала глаз от прочерченных солнечных борозд. Верхушки облаков накалялись докрасна. А озеро так верно отражало воображаемые комья земли вверху, что, казалось, сама земля проплывала по его поверхности. Вскоре оно стало напоминать слиток металла, раскаленный в кузнечном горне.