превращают в ларец драгоценностей лета, за опьяненной суетой, которая связывает его с цветами, со стремящимися водами, с лазурью, с мирным изобилием всего, что представляет красоту и счастье, – в самом деле, за всеми этими внешними радостями скрывается самое печальное зрелище, какое только можно видеть, и мы сами, слепцы, смотрящие только затемненными глазами на этих невинных осужденных, – мы хорошо знаем, что не их одних готовы мы жалеть, что не их одних мы совсем не понимаем, – но жалкую форму великой силы, которая одушевляет и пожирает также и нас. Да, если хотите, это печально, как печально все в природе, когда ее наблюдаешь вблизи. И так будет всегда, пока мы не узнаем ее тайны, если у нее есть тайна. Если мы когда-нибудь узнаем, что такой тайны нет или что она ужасна, тогда народятся новые обязанности, которые еще, быть может, не имеют имени. В ожидании же этого пусть наше сердце, если хочет, повторяет: «это печально», но пусть наш разум довольствуется словами: «так оно есть». В данную минуту наш долг заключается в том, чтобы искать, нет ли чего-нибудь за этими печальными явлениями, а для этого от них не нужно отвращать взоры, а смотреть на них пристально и изучать их с таким же интересом и мужеством, как если бы это были радости. Справедливость требует, чтобы раньше, чем жаловаться, раньше, чем судить природу, мы кончили ее допрашивать.

XXV

Мы видели, что работницы, как только их не слишком теснит угрожающая плодовитость матки, торопятся строить ячейки для запасов, постройка которых более экономна, а вместительность больше. С другой стороны, мы также видели, что матка предпочитает класть яйца в маленькие ячейки и что она требует их непрерывно. Тем не менее за недостатком этих ячеек и в ожидании, пока их ей доставят, она примиряется с тем, чтобы класть яйца в широкие ячейки, находящиеся на ее пути.

Из них выйдут пчелы, самцы или трутни, хотя яйца во всем подобны тем, из которых родятся работницы противоположно тому, что бывает при превращении работницы в царицу, здесь перемена определяется не формой и объемом ячейки, потому что из яйца, снесенного в большую ячейку и потом перенесенного в рабочую ячейку, выйдет более или менее атрофированный, но несомненный трутень (мне несколько раз удалось произвести такое перенесение, которое довольно затруднительно вследствие микроскопической величины и чрезвычайной хрупкости яйца). Необходимо, значит, чтобы царица, кладя яйца, имела способность узнавать или решать пол положенного яйца и приспособить его к ячейке, над которой она садится. Редко случается, чтобы она ошиблась. Как она этого достигает? Каким образом в мириадах яиц, заключенных в ее двух яичниках, она отделяет самцов от самок, и каким образом спускаются они, по ее желанию, в единственный яйцевод?

Вот мы опять стоим перед одной из загадок улья, и одной из самых непроницаемых. Известно, что девственная царица не бесплодна, но что она может класть только яйца самцов. Только после ее оплодотворения во время брачного полета она производит по своему выбору работниц или трутней. После брачного полета она окончательно становится обладательницей, до своей смерти, сперматозоидов, вырванных у ее несчастного возлюбленного. Эти сперматозоиды, число которых доктор Лейкарт считает в двадцать пять миллионов, сохраняются живыми в особой железе, расположенной под яичниками, при входе в общий яйцевод, и называемой сперматек. Предполагают, что узость отверстий маленьких ячеек и необходимость согнуться и сесть известным образом, к которой вынуждает царицу форма этих ячеек, оказывает известное давление на железку со сперматозоидами, которые вследствие этого оттуда вытекают и оплодотворяют проходящее яйцо. Это давление не должно в таком случае происходить над большими ячейками, и железка совсем не откроется. Другие, наоборот, того мнения, что царица действительно владеет мышцами, которые открывают и закрывают выход из железы во влагалище, и в самом деле эти мышцы чрезвычайно многочисленны, сильны и сложны. Я не хочу решать, которая из этих двух гипотез лучше, потому что, чем дальше движешься, чем больше наблюдаешь, тем лучше видишь, что мы являемся только утопающими в океане природы, до сих пор очень мало известном, и тем лучше узнаешь, что из глубины внезапно ставшей прозрачной волны всегда готов всплыть факт, который в одно мгновение разрушает все, что мы считали известным. Тем не менее я должен признать, что склоняюсь ко второй гипотезе. Во-первых, опыты бордоского пчеловода, Дрори, показывают, что, если бы все большие ячейки были удалены из улья, матка, когда наступит время класть яйца самцов, не колеблясь, кладет их в ячейки работниц; и, наоборот, она будет класть яйца работниц в ячейки самцов, если в ее распоряжении не оставили других.

Затем прекрасные наблюдения X. Фаба над Osmies, дикими и одинокими пчелами из семейства Gastrilegides, доказывают до очевидности, что не только Osmie заранее знает пол яйца, которое она снесет, но что еще этот пол произволен для матки, которая его определяет, смотря по пространству, находящемуся в ее распоряжении, «пространству, часто случайному и не изменяемому», и кладет в одном месте самца, а в другом – самку. Я не войду в подробности опытов известного французского энтомолога – они слишком мелки и отвлекли бы нас слишком далеко. Но, какова бы ни была принятая гипотеза, и та и другая объясняют очень хорошо, помимо всякого понимания будущего, склонность царицы класть яйца в ячейки работниц.

Есть вероятие, что эта мать-раба, которую мы склонны жалеть, быть может, не что иное, как большая любительница страстных наслаждений, что в соединении мужского и женского начала, происходящем в ее существе, она испытывает известное наслаждение и как бы напоминание опьянения брачного полета, единственного в ее жизни. И здесь также природа, которая никогда не бывает так остроумна и так лукаво предусмотрительна и разнообразна, как в том случае, когда дело идет о сетях любви, – и здесь она позаботилась подкрепить наслаждением интересы рода. Но, в конце концов, нужно, чтобы мы поняли друг друга и не дались в обман этому объяснению. Приписать таким образом какую-нибудь идею природе и думать, что этого достаточно, значило бы бросить камень в одну из этих неизмеримых пропастей, которые встречаются на дне известных гротов, и воображать, что произведенный камнем шум падения ответит на все наши вопросы и откроет что-нибудь другое, кроме огромности бездны.

Когда повторяют: «природа хочет это, организует это чудо, имеет эту цель», – это, собственно, значит, что маленькое проявление жизни поддерживается, между тем как мы им заняты, на огромной поверхности материи, которая нам кажется бездеятельной и которую мы называем – очевидно, несправедливо, – небытием или