Молодежь вокруг засмеялась.

Рувим словно растворился в тени, среди тех, кто хотел похлопать Иасона по плечу и пожать ему руку, и всей этой суете не было конца.

Наконец, попрощавшись уже раз пятьдесят, мы отправились домой.

Старая Брурия ушла с собрания раньше, она раздула угли, и в воздухе стоял аромат горячей похлебки, густой и аппетитный.

Помогая Иосифу занять его место у стены, я увидел Молчаливую Ханну.

Среди общей суеты она стояла столбом, глядя на меня одного, как будто мимо нее не мелькали то и дело люди.

Она казалась усталой и постаревшей, по-настоящему старой, словно древняя старуха, худенькой, ссутулившейся. Она держалась за края своей накидки, стиснув руки в кулаки, словно висела на веревке над морем. Она отрицательно покачала головой. То был медленный, полный отчаяния жест.

— Ты отдала ей письмо? — спросил я. — Она прочитала?

На ее лице не было никакого выражения. Она сделала какой-то жест правой рукой, повторяя его снова и снова, как будто что-то писала по воздуху.

— Она передала письмо Авигее, — сказала мама. — Она не знает, прочитала ли его Авигея.

— Ступайте сейчас к его дому, — посоветовала Старая Брурия. — Ты, Клеопа, иди! И возьми с собой невестку. Идите прямо сейчас и постучите. Скажите ему, что вы пришли сообщить новости.

— Все, кто проходил мимо, стучали в его дверь, — сказал Иаков. — Иасон — прямо сейчас, когда мы входили в дом. На сегодня хватит. Может быть, старый дурак сам выйдет. Этот шум все равно не даст ему заснуть.

— А все-таки мы могли бы достучаться до него, — сказал Клеопа. — Все вместе, с танцами, потягивая вино, мы могли бы просто вынести дверь, а затем, конечно, извинились бы, сказали бы, что нам очень жаль, ну а потом…

Он умолк. Ни у кого из нас не хватило бы духу на такое.

— Сегодня неподходящая ночь, чтобы рассказать обо всем Иасону, — сказал Иаков. — Но завтра мы сможем рассчитывать на него, если придется вышибать дверь.

Все согласились. Мы знали, что его дядя, раввин, расскажет ему все.

На следующий день работы не было. Был праздник, всеобщее ликование и вознесение благодарностей Господу. Те, кто любил выпить, выпивали, но большинство жителей ходили из дома в дом, чтобы поговорить о великом событии, которое для некоторых означало победу народа, для других — унижение правителя, а для людей постарше — волю Господа.

Иаков не мог усидеть на месте и поэтому дважды вымел конюшни и двор, а я, поскольку тоже не мог усидеть на месте, когда Иаков не сидит на месте, напоил и накормил ослов, сходил в огород посмотреть, насколько плохи там дела, и вернулся, решив, что лучше ничего не рассказывать об умирающих в сухой земле нежных ростках. Взглянул на холодное небо и подумал, не отправиться ли мне в Кану.

Разумеется, день был неподходящий, чтобы убедить Хананеля сделать что-то для кого-то другого. Его обожаемый внук был дома, и, разумеется, он должен ликовать и возносить благодарности, что и делает.

Но ждать я не мог. Что бы я ни делал, куда бы ни шел, передо мной возникала Авигея, одна в темной комнате. Я видел ее, лежащую на полу, ее погасший взгляд.

В маленькой деревне Кане, гораздо меньше Назарета, тоже было полно гуляк. Меня никто не заметил, так как люди собирались, чтобы выпить и поговорить, и даже перенесли полуденную трапезу на сухую траву под деревьями. Ветер был не такой холодный, чтобы этому помешать. Казалось, все забыли о засухе — они одержали славную победу над чем-то таким, чего боялись гораздо сильнее.

В доме Хананеля было многолюдно. Велись приготовления к празднованию. Мужчины деловито сновали, внося корзины с плодами. Я услышал запах жареного ягненка.

У двери я встретил старого раба, который приветствовал меня, когда я замешкался.

— Послушай, я не хочу беспокоить твоего хозяина в такой день, — сказал я. — Но, прошу тебя, передай ему от меня несколько слов.

— Конечно, я передам, Иешуа, но ты должен войти. Хозяин просто сияет от счастья. Рувим вернулся домой, живой и невредимый, сегодня утром.

— Скажи хозяину только, что я приходил и что я желаю ему радости в такой день, — сказал я. — И еще скажи, что, как и прежде, я жду от него решения. Ты сделаешь это для меня? Шепни ему при случае, это все, чего я прошу. Передай, когда сможешь.

Я ушел раньше, чем раб успел запротестовать, и не успел пройти половину пути до Назарета, как повстречал на дороге Иасона. Он был верхом — наверное, на той самой лошади, которую нанял, чтобы вернуться из Кесарии. Он тотчас же спрыгнул на землю и подошел ко мне.

Без всяких вступительных слов Иасон разразился тирадой.

— Этот человек просто дурак, так поступать с родной дочерью, запирать ее и морить голодом, желать, чтобы из-за такого… такой… она умерла!

— Я знаю, — ответил я и вкратце объяснил, что Хананель из Каны написал родичам Авигеи. — И теперь мы ждем ответа.

— Куда ты идешь? — спросил он.

— Домой, — ответил я. — Я не могу докучать ему, когда он празднует возвращение внука. Я передал ему весточку. Это все, что я мог сделать.

— Ладно, я как раз еду туда, чтобы пообедать с ними, — сказал Иасон. — Старик сам прислал за мной. Я прослежу, чтобы он не забыл.

— Иасон, будь мудр, — попросил я. — Он послал письма, в которых просит за нее. Не врывайся в его дом, как ураган. Радуйся, что он пригласил тебя.

Иасон кивнул.

— Прежде чем пойдешь дальше, я хочу, чтобы ты рассказал, что сделали разбойники, — сказал он. — Они бросили ее лицом на землю, так сказал мне дядя…

— Какое значение это имеет теперь? — спросил я. — Я не могу этого сделать. Я не могу снова переживать случившееся. Ты ступай. Придешь ко мне завтра, и я расскажу тебе, если тебе необходимо знать.

Поздно вечером домой вернулись Менахем с Шаби и почти все молодые люди, что уходили в Кесарию. В доме не утихали споры и попреки. Дядя Клеопа был вне себя от гнева на сыновей, Иосифа, Иуду и Симона. Они тихо стояли перед ним, слушая его отповедь. Судя по взглядам и улыбкам, которыми они обменивались, все трое были уверены, что им довелось принять участие в великом событии.

Иаков высек бы Шаби, но его жена, Мара, остановила его.

Я незаметно выскользнул из дома.

Перед домом Шемайи стояли Маленький Исаак и Яким. Они угрюмо смотрели на закрытую дверь. Молчаливая Ханна пришла с базара с небольшой корзинкой, наполненной фруктами и хлебом. Она взглянула на меня так, словно знать не знает, кто я. Постучала, явно условным стуком, дверь открылась, и я успел увидеть кислую физиономию старой служанки, прежде чем она снова захлопнулась.

Я пошел вверх по улице, спустился по другую сторону холма и направился к ручью. Воды в каменных чашах было теперь так мало, что пойма стала серой от пыли, как и все кругом. Время от времени солнечные блики вспыхивали то тут, то там, где вода еще текла, медленно, потаенно, в глубине.