Я подошел к каменной чаше и неспешно вымыл руки и лицо.

И отправился в рощу.

Я опустился на колени и помолился Господу за Авигею. Я знал, что заплачу, и не сразу понял, что это самое подходящее место для слез. Никто не увидит их здесь, кроме Господа. И я наконец зарыдал.

— Отец Небесный, как такое случилось? Как можно, чтобы девушка страдала, когда она невинна, и как могло произойти, что моя ошибка только ухудшила ее положение?

В конце концов меня охватило изнеможение, почти сладостное, потому что оно прогнало все тревоги, и я рухнул на мягкую подстилку из опавшей листвы.

Я подсунул под голову согнутую руку и мгновенно заснул.

Сон был неглубокий. Он походил на чудесное растворение в окружавших звуках: шорохе опадающих листьев, шепоте листвы над головой. Вскоре я уже не слышал биения собственного сердца. Сладостные ароматы витали кругом. В полусне я удивился, что в такую засуху какие-то ароматные цветы все еще растут на солнце и в тени где-то рядом.

Прошел час? Или больше?

У меня возникло тревожное чувство, как у человека, который должен до темноты успеть домой. Но я не был в этом уверен.

Я перевернулся на живот. Меня разбудило сразу несколько звуков, необычных для этих мест. Или дело в запахе? Это был густой и изысканный аромат.

Аромат дорогих благовоний.

Я не открывал глаз, не хотелось стряхивать с себя паутину сна: я боялся, что стоит только это сделать, и сладостное ощущение уже не вернется. А как замечательно было просто плыть по течению, стараясь понять, что это за волнующий запах. Но откуда-то издалека пришла мысль — где-то я уже слышал этот соблазнительный аромат… На свадьбе, когда для жениха и невесты открывают баночки с нардом![3]

Я открыл глаза. Услышал шорох одежды. Ощутил, как что-то тяжелое и мягкое опустилось на мои голые ноги.

Я поспешно сел, все еще сонный. Темная накидка лежала на моих ногах, а поверх нее тяжелое черное покрывало. Отличная шерсть. Дорогая шерсть. Я старался прогнать сон. Кто здесь и для чего?

Я поднял голову и увидел женщину, которая стояла передо мной в лучах солнца, под пологом древесных крон.

Ее волосы спадали роскошной волной. Золотая вышивка ее туники, затейливая и богатая, мерцала у горла и вдоль подола. От ее волос и одежды исходил упоительный аромат.

Авигея. Авигея в свадебном платье. Авигея с распущенными струящимися волосами, сверкающими на солнце. На свету я видел длинный плавный изгиб ее шеи, обнаженное плечо под золотой вышивкой. Ее туника была расстегнута. Руки, унизанные кольцами и браслетами, раскинуты в стороны.

Красота Авигеи блистала в густой тени деревьев, как будто она была таинственным кладом, открыть который можно только в тайне от всех.

И как только сон окончательно меня покинул, я понял: она здесь, со мной, и мы одни.

Всю свою жизнь я провел в многолюдных комнатах, работал, приходил и уходил вместе с остальными, с женщинами, среди которых были мои сестры, тетки, мама, дальние родственницы, дочери и жены мужчин. Скрытые от взглядов женщины, одетые, закутанные до самой шеи в покрывала, завернутые в одеяла и лишь время от времени мелькающие на деревенских свадьбах в роскошных одеяниях.

Мы были одни. Мужчина во мне знал, что мы одни, и мужчина во мне знал, что эта женщина может быть моей. И все бесконечные сны, мучительные сны и мучительные ночи, могут сейчас, наяву, завершиться объятием ее нежных рук.

Я вскочил. Потянулся к накидке и шерстяному покрывалу, которые она сбросила, и поднял их.

— Что ты делаешь? — сказал я. — Что за безумная мысль пришла тебе в голову?

Я набросил на нее накидку и прикрыл ей голову темным покрывалом. Я обнял ее за плечи.

— Ты не в себе. Ты этого не хочешь. Пойдем, я провожу тебя домой.

— Нет, — сказала она.

Она оттолкнула меня.

— Я ухожу, чтобы бродить по улицам Тира, — сказала она. — Я ухожу, чтобы скитаться по улицам. Нет. Не пытайся меня остановить. Если ты не хочешь для себя того, чего очень скоро будут добиваться многие мужчины, я ухожу прямо сейчас.

Она повернулась, чтобы идти, но я поймал ее за руку.

— Авигея, не будь ребенком, — шепнул я ей.

Глаза ее глядели горестно и холодно, веки трепетали.

— Иешуа, отпусти меня.

— Ты сама не понимаешь, что говоришь, — сказал я. — Улицы Тира! Да ты никогда не видела таких городов, как Тир. Это ребячество. Думаешь, его улицы и есть та грудь, к которой ты хочешь припасть? Авигея, ты пойдешь домой со мной, в мой дом, где живут моя мать и сестры. Авигея, неужели ты думаешь, что мы молча за всем наблюдали и ничего не делали?

— Я знаю, что ты сделал, — ответила она. — Это бесполезно. Меня признали виновной, но я не стану умирать голодной смертью под крышей того человека, который меня обвинил. Не стану!

— Тебе надо уехать из Назарета, — сказал я.

— Именно это я и сделаю.

— Нет, ты не понимаешь. Твой родственник, Хананель из Каны, разослал письма, он…

— Он приходил сегодня к нам, — произнесла она угрюмо. — Да, Хананель и его внук Рувим, они стояли перед моим отцом и просили у него моей руки.

Она отстранилась от меня. Ее трясло.

— И знаешь, что сказал мой отец этим людям, Хананелю из Каны и его внуку Рувиму? Он им отказал! «Думаешь, эта треснувшая чашка, — так он им сказал, — и есть горшок с золотом?!»

Она дрожала, переводя дух.

Я лишился дара речи.

— «Я не выставлю на продажу эту треснувшую чашку», — сказал он. Мой отец сказал… «Я не вынесу на рынок свой позор, чтобы ты купил его!»

— Да он лишился рассудка!

— Да, лишился рассудка, потому что его дочь Авигею трогали руками и она опозорена! Он хочет, чтобы она умерла в своем позоре! Он так и сказал Рувиму из Каны. «У меня нет для тебя дочери. Ступай».

Она замолчала. Она не могла продолжать. Она так сильно дрожала, что не в силах была выговорить ни слова. Я обнимал ее за плечи.

— В таком случае ты свободна от отца.

— Да, свободна, — повторила она.

— Значит, ты пойдешь со мной. Будешь жить под моей крышей, пока не уедешь отсюда к своим родственникам в Вифании.

— Как же, дом Каиафы примет униженную и опозоренную деревенскую девчонку, от которой отказался собственный отец, который целых два года прогонял всякого, кто осмеливался просить ее руки, который снова захлопнул дверь перед Иасоном и перед Рувимом из Каны, позабывшим о гордости и умолявшим его на коленях!