Илья Борисович встретил ее мученической улыбкой, сказать прямо не озарившей, а будто сгустившей полумрак одноместной палаты частной клиники. У Лизы против воли вырвалось:

– Боже, эта дешевая кровать и тумбочка – верх комфорта?

– Верх комфорта – раковина, туалет и отсутствие соседей, – объяснил издатель и выпростал из-под одеяла перебинтованные руки.

– Илья, это не я, – покаянно сказала Лиза. – Клянусь, никого не нанимала и сама тебя не уродовала.

– Знаю, – с каким-то сожалением произнес Полянский. – Ты полегче про уродство. Доктора говорят, что останутся только маленькие светлые пятна, да и они через некоторое время сравняются цветом с обычной кожей. Ожог неглубокий, я успел окатиться водой. За что благодарен тебе – натренировала, заставила почитать, что любой химический реагент нужно срочно смыть большим количеством аш два о. На тебе лица нет. Не волнуйся так. Я сам виноват. Не болтал бы об инциденте, оставил бы все между нами, и пронесло бы.

Лиза, которая только что думала так же, как податливый помидор, нанизалась на шампур жалости и запротестовала:

– Ничего подобного. Сейчас всякие химические составы – модное орудие мести.

– Я в рубашке родился, – шепотом уверил ее Полянский. – А если бы эта идиотка в лицо мне плеснула?

– Ой, в лицо трудно. Тут ненависть должна полностью отключить разум. Стоит представить человеческие глаза… Нет, тебя кто-то пугал. Но вообрази, меня вынесло на твою станцию метро в момент нападения. Милиционер сказал.

– Вызвал кто-нибудь? – оживился издатель, и в его смиренных карих глазах желтой тигриной искрой блеснула кровожадность.

Лиза решила не допускать разнобоя в показаниях:

– Просто каталась, мозги проветривала. А ты, оказывается, почитываешь наши романы. Только в дурном современном детективе преступник может выманить человека, которого хочет подставить, как можно ближе к месту неприятного события и либо не явиться, либо опоздать. На него же мгновенно падает подозрение.

– Падает! Если бы! Как говорится, это настолько глупо, что может и сойти. И сходит, поверь, – досадливо фыркнул Полянский. – Ладно, оставим детективы. Я уверен, что нападение – происки конкурентов. Кто-то нашел нераскрученного автора, пишущего в твоем стиле. Книги твои продаются неплохо, имя создается активно, вот и захотелось поживиться на чужом успехе. Вспомнили историю с кислотой. Расчет элементарен: мы с тобой ссоримся и расстаемся. Тебя более не печатают, территория свободна.

– То есть при любом раскладе подставляли меня? – изумилась Лиза.

– Мне представляется, что тебя.

– Ценой твоих нервов? Твоих рук? И много среди вас, писательских кормильцев-поильцев, таких изуверов?

– Когда не лично обжигаешь человека, кажется, что ничего страшного не произошло. Наверняка наняли какую-то сумасшедшую.

– Которую ты не издал?

– Возможно.

– А ты уверен, что на тебя покушался не низкорослый хилый юноша? Знаешь, облиться духами и приклеить ногти, если тебя только это убедило, мог кто попало.

– Оскорбить стараешься? Я определяю пол по наитию. Ни разу в жизни не ошибся.

– Извини меня, конечно, но твоя юная супруга на тебя ни за что не сердится? С молодыми бывает…

– Снова оскорбляешь? Уже открытым текстом. Все-таки я ее выбирал, я ее три года проверял, мы с ней венчались…

– Прости, прости, – торопливо отступила Лиза. И уныло констатировала: – А ты на меня злишься.

– Повторяю, я на себя злюсь.

– И я на себя.

Оба понимали: нужно обсудить или вехи продвижения Лизиного романа, или качество здешнего лечения. Лиза была склонна оседлать первую тему, Илья Борисович – вторую. Но судьба была милостива к обоим за их муки: в палату вошла толстенная немолодая медсестра – символ опыта и традиций ухода за больными.

– Илья Борисович, сейчас начнется обход, – строго предупредила она. И еще строже обратилась к посетительнице: – Дайте человеку поправиться, выписаться, а потом донимайте разговорами.

Писательница с облегчением попрощалась и вприпрыжку кинулась на улицу. Настроение Полянского показалось ей сносным, она-то готовилась к жалобам и даже упрекам. «Наверное, ему вводят какие-нибудь веселящие и обезболивающие препараты, – подумала Лиза Шелковникова. – Посмотрим, каково будет без них. Озверел народ вконец. Подкараулить хорошего человека со склянкой кислоты, улучить буквально миг между выключением света в гараже и шагом за порог, на относительно светлую еще улицу, молча, почти вслепую, если капюшон был глубоко надвинут, плеснуть… Может, не вся жидкость и попала на руки, может, он отделался легче, чем предполагала эта гадина… И все равно не каждому такое выпадает…» Лиза не успела досочувствовать Полянскому, а то и вновь впасть в самоуничижение – сумка подпрыгнула на плече от бравурной мелодии.

– Ма-ам, – взывала в трубку Маша с другого края города, – тебе звонила твоя Вера Верескова на домашний. Извинялась, передала, что ей не удалось вырваться. Дословно: «Охранники поменялись сменами, дежурил не тот. Но у меня все нормально». Тут где-то рядом с ней мужской голос сказал: «Дорогая». Она пообещала перезвонить тебе и отключилась. Как прошел визит к Полянскому?

– Он даже не пытался меня выгнать. Говорил о себе твоими словами: сам виноват.

– А ты и растаяла. Не верь. Человек занимается самосудом только с целью самооправдания.

– Дочь моя, оставь в матери хоть каплю наивности и веры в людей. Как ты живешь в таком мраке?

– Да я не страдаю из-за того, что кто-то обо мне худшего мнения, чем я о себе.

– Это прекрасно. Но когда-нибудь от чужого мнения о тебе напрямую будет зависеть твое благополучие, – не сдержала менторских наклонностей Лиза.

– Скажи после этого, кто из нас во мраке. Мама, я ухожу по делам. Пока.

– Пока, – рассеянно согласилась писательница, в которой уже распелась довольная душа: кто мог обратиться к Вере в клинике «дорогая»? Конечно, ее режиссер. «Скорее за ноутбук», – подумала Лиза и вдруг сообразила, что Маша медлит и не обрывает связь. – Доченька, не задерживайся, ты же знаешь, как я волнуюсь, когда твоя джинсовая штанина не пришпилена к моей. Звони и отвечай на мои звонки.

– Конечно, – радостно ответила Маша.

«Она приучена существовать в ауре моей тревоги за нее. Ребенок еще, не надо ей замуж. А может, наоборот, по Игнату скучает и прячется в привычной материнской заботе», – подумала Лиза и порысила домой.

Лиза напрасно заподозрила Машу в попытке компенсировать ее нежным кудахтаньем отсутствие вестей от жениха. Игнату девушка позвонила, как только осталась одна. И рассказала о злоключениях матери. Игнат всполошился и очень трогательно выражал сочувствие им обеим. Хорошо, что Лиза об этом не ведала. Иначе разразилась бы выговором. Дескать, разве мало я тебя учила, нельзя мужчине душу открывать. Пока вы ладите, он будет с тобой солидарен. Но стоит отношениям испортиться, его мнение кардинально изменится и каждый некогда произнесенный тобою звук будет использован против тебя и твоей кровной родни в домашних скандалах и трепе с общими знакомыми. Забавно, но всего лет десять назад Лиза с пеной у рта доказывала собственной маме, что мужчины делятся на благородных и подонков, и поведение зависит исключительно от этого, а не от того, по шерсти или против гладит их женщина. Теперь она гордилась тем, что в острых приступах цинизма все-таки оговаривалась: не все таковы, конечно, но многие, и до рокового срока неизвестно, на кого ты нарвалась. «Однако и лет мне еще не столько, сколько маме, – клокотала в ней потребность видеть голую задницу правды. – Вполне вероятно, что в ее возрасте и я стану категоричной до неприличия». Словом, Маша не раздумывая наступила на старые грабли откровенности с женихом. Понять, что они лишь образ и в жизни их палка движется к твоему лбу годами, она была еще не в состоянии. И потом, ты либо ждешь удара, либо влюблена. Чередующиеся же состояния. Об этом даже пишущая любовные романы Лиза Шелковникова часто забывала.