удовлетворительно[111]. Столкнувшись с угрозой, восприятие становится самоусиливающимся и, в конечном счете, полезным инструментом. Психическое здоровье, оказывается, зависит не от контакта с реальностью, а от иллюзии, самообмана и отрицания.

Смысл понятия «оптимистической предвзятости» заключается в том, что при восприятии рисков для здоровья люди склонны утверждать, что они менее подвержены риску, чем люди, практикующие аналогичный образ жизни[112]. Несоблюдение мер предосторожности – ремней безопасности, отказа от курения, диеты с низким содержанием жиров, безопасного секса – отражает предубеждение, что «со мной этого не случится». Тезис предполагает – совершенно необоснованно – что оптимистическая предвзятость универсальна и не соответствует ни предполагаемой серьезности риска, ни фактическому риску (люди, подвергающиеся как высокому, так и незначительному риску одинаково ошибаются). Это когнитивная версия «раздвоения»: люди держат мысли о своем поведении и мысли о своей уязвимости в отдельных ментальных доменах.

Все эти модели используют интрапсихический язык, который не дает намека на жизнь рядом с другими. Даже в самые интимные моменты болезни и смерти присутствуют другие люди. Это открывает возможный сценарий сговора, соучастия и лжи. Многие пациенты на ранних или поздних стадиях опасного для жизни заболевания участвуют в многоплановых играх со своими врачами и семьей. Любой из этих игроков или любая комбинация этих игроков могут знать диагноз и прогноз, но не показывать, что они знают о нем, или что они знают, что знают все остальные. Архитектура сговора отрицания остается нетронутой.

Тема отрицания является неотъемлемой частью истории СПИДа. Публичный нарратив начался с культурного умолчания и уклончивости. Некоторые общества еще не прошли эту стадию: культурным эквивалентом фразы «Это не может случиться со мной» является «Это не может случиться здесь» (например, «СПИД – это африканская болезнь»). Культурное отрицание может возникнуть по причине добросовестности: искреннего незнания, нехватки ресурсов или же политики, направленной на то, чтобы не создавать ненужной паники. Чаще имеет место отказ в выделении ресурсов стигматизированным группам. Полное признание затруднено и этому способствуют угрожающее и загадочное появление синдрома, окончательность диагноза, связь со стигматизированными группами и сексуальными практиками, мощная метафора разврата[113].

Существует много возможностей для микроотрицания: продолжение небезопасного секса, задержка с прохождением тестирования или получением результатов тестов, трудности с верой или «принятием» ВИЧ-положительного диагноза, сокрытие правды от других, поиск адаптивных стратегий, как жить с болезнью – начиная от организации своей жизни с осознанием самого пессимистического исхода и заканчивая стоическим поведением, как будто ничего не изменилось. Но расхождение между фактическим знанием и изменением поведения остается. В этом разница между тем, что «с эпидемиологической точки зрения рассматривается как рискованное поведение» (научная информация в образовательных кампаниях), и тем, что сами люди считают рискованным[114]. Даже будучи хорошо информированными, они создали свою личную – гораздо более рискованную – категорию «приемлемого риска». Это «принятое в народе поверие» превращает групповые данные в личные. Бинарное различие между «безопасным» и «небезопасным» превращается в непрерывный спектр с небольшим количеством максимумов.

Бедные, чернокожие и другие группы обездоленных женщин используют иной язык отрицания[115]. «Факты о СПИДе» распространяются и известны, но в оторванной от реалий форме. Фактическая информация отвергается, интерпретируется или нейтрализуется культурным цинизмом: «эксперты» могут ошибаться; система здравоохранения расистская; СПИД неизбежен; идея безопасного секса – чепуха. Вера в то, что «СПИД не может случиться со мной», существует независимо от объективного риска – хотя бы потому, что признать риск слишком постыдно.

Мой последний пример – связь между депрессией и отрицанием. Каким бы неоднозначным ни было понятие психического здоровья, все его определения относятся к адекватности восприятия действительности. Официальный обзор 1958 года определяет восприятие как психически здоровое, когда «то, что видит человек, соответствует тому, что есть на самом деле» и когда человек «способен принимать вещи, которые он хотел бы изменить, не искажая их, чтобы они соответствовали этим желаниям»[116]. Напротив, психически больные люди, люди «не в себе», «не соприкасаются с реальностью», «живут в своем собственном мире». Некоторые же теоретики познания излагают это иначе[117]. Люди с умеренной депрессией могут показаться более пессимистичными, но их клинический профиль содержит меньше когнитивных искажений, чем у нормальных людей. Далекие от того, чтобы искажать реальность, они видят ее слишком ясно. У них также более сбалансированный взгляд на себя, мир и свое будущее. Неспособные поддерживать «позитивные иллюзии», они обречены на состояние депрессивного реализма. У них отсутствуют предубеждения, которые обычно защищают людей от более суровой стороны реальности.

Нормальные люди способны отрицать что-то; их не парализуют навязчивые мысли о том, как все ужасно. Они поддерживают свою мораль именно отрицанием и самообманом, которые так легко осуждают в других. Их «позитивные иллюзии» демонстрируют изрядную долю самообмана и бегства от реальности[118]. Но это не то же самое, что заблуждения, ложные убеждения, которые сохраняются, несмотря на факты. Будучи иллюзиями, они неохотно соотносятся с фактами. Они способствуют психическому и физическому здоровью, уменьшая стресс и создавая оптимистичный настрой, который помогает лечению делать свою работу – как в эффекте плацебо.

Какими бы привлекательными ни казались эти утверждения – с их ироничным намеком на то, что только депрессивные люди адекватно воспринимают реальность (или что принятие реальности вызовет у вас депрессию), – это вряд ли является слишком большой натяжкой. Однако, таков упрощенный взгляд на психическое здоровье, так как имеется мало свидетельств широкого распространения подобных иллюзий, а их отличия от бреда или отрицания едва ли очевидны. Более того, идеальные люди Тейлора – это не активисты, поддерживающие свой и чужой моральный дух с помощью дозированного самообмана. Такое было бы прекрасно, так как все вдохновляющие лидеры излучают большую надежду, чем позволяет ситуация. Они знают лозунг «Пессимизм в голове, оптимизм в сердце». Но творческие самообманщики Тейлора не такие. Все, что они делают, это сводят к минимуму «более суровую сторону реальности» и отрицают излишнее чувство вины. Почему же тогда у них должна быть мотивация сделать мир лучше? Перспектива доверить дело социальной справедливости этим якобы глупым оптимистам с их положительными иллюзиями и творческим самообманом не успокаивает. Я бы предпочел рискнуть присоединиться к нескольким депрессивным реалистам или реалистичным депрессивным людям. Люди, сильно одаренные положительными иллюзиями – особенно относительно собственного всемогущества – совершают самые ужасные злодеяния. Впечатляющими качествами высокой самооценки, чувством мастерства, верой в свою способность добиться желаемых результатов и нереалистичным оптимизмом в изобилии обладали Муссолини, Пол Пот, Чаушеску, Иди Амин и Мобуту.

Обоснования и риторические приемы

Относительно и виновников масштабных злодеяний, и нарушителей обычных уголовных законов можно задать один и тот