и криминалистами. Более радикальный ответ заключается в том, что этот вопрос не относится к сути проблемы – верно же утверждение Коффмана: «нет правдивых историй или ложных историй, есть только истории хорошо рассказанные и истории плохо рассказанные». Изучение отрицания – это изучение предложенных и воспринятых обоснований: как обоснования попадают в культурно доступную среду, как они различаются в историическом и социальном контексте, когда они принимаются или отвергаются.

Что делать, если поведение правонарушителей явно не соответствует их заявлениям? Практически никакие акты изнасилования, например, не соответствуют животному образу сексуальности. Преступник не идет бесцельно по улице, не видит вдруг женщину и его не охватывает вдруг непреодолимое желание изнасиловать ее. Скорее, он заранее выбирает свою цель, планирует последовательность действий, выбирает ситуацию, которая сводит к минимуму его риск быть пойманным. Практически нет преступлений, более навязчивых, чем принято считать «клептоманию». Но подобные оправдания могут возникнуть еще до происшествия или впоследствии предложены другими, например, сочувствующими сотрудниками службы пробации. Они легко становятся риторическими уловками, которые, если их регулярно принимают другие, позволяют людям реально рассматривать себя с такой воображаемой точки зрения[128].

Отрицание настолько срослось с алкоголизмом, что «преодоление отрицания» занимает центральное место во всех стратегиях лечения – будь то традиционная терапия, целительство Новой Эры (New Age Psychology) или Анонимные Алкоголики. Одно из руководств полностью организовано в терминах отрицания: отрицание фактов («Я не пил»); отрицание подтекста («Конечно, я люблю выпить, но это не значит, что я алкоголик»); отрицание чувства («Меня это не беспокоит») и отрицание необходимости измениться («Значит, я алкоголик – и что?»)[129]. Эти пункты «Шкалы отрицания» отрицают вашу неспособность контролировать употребление алкоголя («Я могу пить, когда захочу, и бросить, когда захочу») и отрицают то, что вам необходимо лечение. «Шкала рационализации» содержит объяснение причин и оправдание пьянства[130].

Риторика политического оправдания не нуждается в сочувственных историях о сексуальных преступниках, алкоголиках или «маниакальных» магазинных воришках. Идеологическое преступление вовсе не влечет за собой ущербной способности учитывать ограничения, а отрицает саму легитимность этих ограничений. Но даже когда люди совершают ужасные вещи по благородным причинам, они все равно могут искать для оправданий культурно узнаваемый язык, чтобы избежать общепринятого осуждения. В результате получается мощная комбинация: отчасти идеологическая, отчасти защитная нейтрализация. Это может перерасти в неафишируемое самодовольство. Людям, сталкивающимся с полным моральным осуждением за совершение злодеяний, удается поддерживать представление о себе как о хороших (идеалистических, жертвующих, благородных, храбрых) или просто «обычных людях».

Словари отрицания базируются на том, что социальные правила являются предметом переговоров, гибкими, условными и относительными. Чем более толерантно, плюралистично и «мультикультурно» общество, тем богаче и разнообразнее будет его система мотивационного обоснования. Это может звучать достаточно мягко, но обоснования, встроенные в непротиворечивые мировоззрения – основанные на обращении к Богу, государству, революции или народу – становятся зловредными именно так, как предупреждал Оруэлл. Под «национализмом» он имел в виду не только национализм в узком смысле, но и все идеологии, поддерживающие себя за счет отрицания других реальностей.

Сговор и сокрытие

Чтобы заслуживать доверие, отрицания опираются на общепринятые культурные словари. Они также могут быть едины еще и в другом важном аспекте: основываться на обязательствах, принятых между людьми – будь то партнеры (folie à deux) или вся организация – вступать в сговор и поддерживать друг друга в опровержениях. Без специальных переговоров члены семьи знают, каких проблемных тем следует избегать, какие факты лучше не замечать. Эти сговоры – взаимно подкрепляющие отрицания и не допускающие метакомментариев – лучше всего работают, когда мы не знаем о их существовании. В результате «жизненная ложь» в семье может стать настоящим слепым пятном, закрытым от критики. Но факты слишком жестоки, чтобы их игнорировать. Их приходится интерпретировать по-новому, используя такие приемы, как минимизация, эвфемизм и шутки: «Если сила фактов слишком жестока, чтобы их игнорировать, тогда их значение можно изменить. Жизненно важная ложь остается нераскрытой, покрываемая семейным молчанием, превращается в алиби, категорическое отрицание. Сговор поддерживается за счет отвлечения внимания от пугающего факта или за счет переформулирования его значения в приемлемый формат»[131].

Члены семьи обладают удивительной способностью игнорировать или делать вид, что игнорируют то, что происходит у них на глазах, будь то сексуальное насилие, инцест, физическое насилие, алкоголизм, сумасшествие или простое несчастье. Есть углубленный уровень, на котором все знают, что происходит, но внешняя оболочка – это постоянный «как бы» дискурс. Отличительный, принятый внутри семейный образ определяет, какие аспекты общего опыта могут быть открыто признаны, а какие должны оставаться закрытыми и отвергнутыми.

Эти правила регулируются неким метаправилом, согласно которому никто не должен ни признавать, ни отрицать их существование. Это типичная модель, реализующаяся в семьях алкоголиков. Отрицание является начальной стадией приспособления семьи к возмущению, вносимому родственником-алкоголиком[132]. Количественная оценка употребления им алкоголя сводится к минимуму или рассматривается как его личное дело; существует культурная поддержка «социального пьянства», особенно у мужчин; муж и жена стараются избегать этой темы; предпринимаются все более отчаянные попытки оградить детей от проблемы и скрыть ее от внешнего мира. Базисное поведение – питье; первичная патология – «алкогольное мышление», отрицающее, что вы пьете слишком много, при этом делая именно это. Основные убеждения – отсутствие проблем с алкоголем, употребление алкоголя из-за неких проблем, полный контроль над употреблением алкоголя – поддерживаются корректировкой, игнорированием или отрицанием любых поступающих тревожных данных. Информация должна соответствовать этой умиротворяющей версии реальности. Алкоголик – это «слон в гостиной». Присутствие такого прочно обосновавшегося гостя нужно отрицать, игнорировать, уклоняться или объяснять чем-то другим – иначе вы рискуете предать семью. По мере того, как алкоголизм прогрессирует, поглощает большую часть жизни семьи и угрожает разоблачением секрета, давление, направленное на сохранение отрицания, возрастает.

Более зловещая форма сговора отрицания – это то, что Боллас назвал «агрессивной невиновностью»[133]. Анализируется текст пьесы «Суровое испытание» («The Crucible»), драмы Артура Миллера о судебных процессах над колдовством в Салеме, представляющей развернутую метафору маккартизма. Итак, преподобного Хейла приглашают в деревню, чтобы расследовать истории о присутствии дьявола. Эбигейл отрицает обвинение преподобного Пэрриса в том, что он видел ее обнаженной танцующей в лесу. Чем настойчивее он утверждает то, что видел, тем сильнее становится и ее настойчивость в отстаивании своей невиновности. Но она лжет и требует молчания от других причастных к этому девушек. Она изворачивается и полна коварства, потому что боится быть подвергнутой публичному наказанию за свои эротические танцы. Но в то же время она является жертвой другого отрицания: Джон Проктор отрекается от любых