намеков на их предыдущие близкие отношения. Мэри, одна из ее подруг, позже выступает против Эбигейл и подтверждает ее вину. Эбигейл приходит в ярость, теперь она занимает позицию невинного свидетеля предполагаемого присутствия зла. Она утверждает, что это Мэри и есть воплощение дьявола.

Боллас использует реакцию Эбигейл, чтобы проиллюстрировать свое определение отрицания как «необходимости быть невиновным при опасном признании». Сначала она отрицала, что танцевала в обнаженном виде, потому что такое признание пугало ее. Это отрицание вполне сознательное, и у преподобного Пэрриса возникают проблемы, потому что Эбигейл отказывается подтвердить то, чему они оба были свидетелями. Для него это достаточно неприятно: «Но Эбби меняет сценарий, когда становится радикально невиновной, отказываясь от ответственности за свои действия и перекладывая вину на деревенских старейшин – она утверждает теперь, что они действуют от имени сатаны»[134]. Она стала «агрессивной невинностью», переложив свой проступок на другого, который теперь превращается в обвиняемого. Отрицание не ограничивается собственной персоной (или организацией, или нацией), чувством собственных реальностей. В переходный момент от простого отрицания к агрессивной невинности создаются новые отношения: нежелательное восприятие переключается на другого. Агрессивная невинность – это форма отрицания, на примере которой мы наблюдаем не природу отрицания субъектом внешнего восприятия, а отрицание субъектом восприятия другим»[135].

Отрицание больше не является личным делом: в его пространство втягиваются другие люди – семья, друзья, любовники. Агрессивная невинность создает замешательство в другом человеке, а затем отрекается от любого знания об этом. «Я просто не могу понять, как вы можете думать, что я вам не доверяю». Вновь созданная жертва совершенно сбита с толку. Субъект отказывается признать самоочевидное восприятие, предлагает «невинный взгляд» и отказывается от помощи. «Что-то не так?», «Вы не выглядите довольным», – невинно спрашивает субъект, принимая позу «ложного удивления» – явно для того, чтобы поставить в неудобное положение другого[136].

Целые организации и политические культуры обретают коллективное ложное «я». Элитная университетская кафедра может быть охвачена внутренними дрязгами, но поддерживать глянцевое, фальшивое публичное «я». Наедине ее сотрудники могут признаться в кафедральной ссоре своим супругам или близким коллегам. Но в публичном пространстве говорят о том, как «вдохновляет» или «стимулирует» работа на кафедре. Таким образом, «каждый кажется невиновным в более тревожных истинах, которые являются частью этого места. А те, кто исключительно одарен техникой ложного «я», внесут свой вклад в структуру невинности, создающую атмосферу в заведении»[137]. Люди, которые, знакомы с реальным состоянием дел, могут легче приспособиться к расколу между ложным и истинным «я». Другие же страдают, не до конца понимая, что происходит.

Некоторые могут настолько возмутиться, что прервут молчание. Это приведет к разоблачению – таков типичный процесс, приводящий в наши дни к раскрытию организационных отрицаний, таких как политическая коррупция, корпоративные злоупотребления служебным положением, нарушения профессиональных кодексов и так далее. Кодексы молчания – будь то в мафии, крупных корпорациях, правительстве, армии, церкви, полиции или профессиональных группах – варьируются от строгих, формальных и принудительных до едва сознаваемых отрицаний. В паутину соучастия могут попасться независимые наблюдатели, которые начинают выступать в защиту худших из преступников, отрицать опасность их действий или умалчивать о вещах, которые угрожают представлению группы о себе.

Организации функционируют под управлением того, что Янов назвал «групповым мышлением»: коллективным мышлением, защищающим иллюзии от неудобной правды и опровергающим информацию[138]. Группа считает себя неуязвимой и монолитной; личные сомнения подавляются; поступающая информация отслеживается и анализируется; распространяются обоснования, призванные поддержать уверенность членов в том, что все, что они делают, полностью оправдано; негласные договоренности допускают согласованное незнание, тем самым изолируя людей от вины или даже знания о том, что делает остальная часть организации; и создаются стратегические мифы о высокой морали организации. Члены коллектива постепенно приходят к тому, что отрекаются от всего, что они знали раньше, при этом отрицая влияние любого коллективного давления.

Это больше, чем примитивное сокрытие, с которым могут справиться даже маленькие дети. Стратегия «максимально возможного отрицания» используется как для административных погромов, так и для мелкой организационной аморальности: отрицание заранее встроено в каждый этап. Те, кто планирует процесс и управляют им, скрывают всю правду от ключевых игроков («мне никто не сказал») или вооружают их методами отрицания. Те, кто «в списке» или «в курсе», должны предвидеть, что кто-то из их собственных людей или кто-то из второстепенных членов группы посвященных в конечном итоге заговорит.

Скандальные дела «Уотергейт» и «Иран-контрас» в США и расследование Скотта «Оружие для Ирака» в Великобритании предоставляют богатые нарративы отрицания[139]. Отрицание информации – ненадежная тактика перед лицом внешнего контроля. Расследование Скотта в 1996 году быстро установило, что, хотя британское правительство официально отрицало, что оно лицензировало экспорт смертоносного оружия в Ирак, все в правительстве знали, что закроют глаза и экспорт пойдет беспрепятственно. (Эта уловка была разоблачена после провала судебного процесса над бизнесменами, привлеченными к уголовной ответственности за продажу оборудования двойного назначения в Ирак, сделку, которую поощряло само правительство). Государственные служащие лихорадочно подыскивали правдоподобное опровержение или какую-то формулу, чтобы защитить своих министров от обвинений в преднамеренном обмане парламента[140]. При помощи официальных лиц и политиков, пытающихся спасти собственную шкуру, расследование легко взломало код опровержения. Политические изменения в правилах экспорта, которые фактически разрешали продажу оружия, были замаскированы под невинные «гибкие» и «либеральные». Проделано это было ловко: уклончивое сообщение одновременно намекало на то, что политика была и изменена, и осталась неизменной. Алан Кларк, министр, изменивший руководящие принципы (и открыто поддержавший «уклон» в сторону Ирака), с презрением отнесся к этим «предложениям в стиле Алисы в стране чудес». Он напомнил, что министр иностранных дел сказал, что «поскольку о чем-то не было объявлено, этого не могло быть».

Лорд-судья Скотт был удивлен не тем, что министры и государственные служащие пытались обмануть парламент и общественность, а тем, что они, казалось, действительно верили в то, что говорили. То есть им удалось обмануть самих себя своей собственной ложью. Сартру понравилось бы свидетельство этого высокопоставленного чиновника: «Я думаю, что здесь был элемент взаимного укрепления веры или непонимания … Я просто ввел себя в заблуждение относительно того, что я думал о ситуации». Как правильно заметил глава отдела продаж вооружений Минобороны: «Правда – очень сложное понятие».

Здесь действуют два симбиотических обоснования: коллективная слепота (сокрытие, полуправда и экономия на правде) и отрицание ответственности. В организациях, уличенных в причинении массовых страданий, преступники низкого ранга и очевидцы отрицают свою осведомленность («Мы не понимали общей картины») и свою вину («Каждое действие само