радость соседствовала с ужасом при виде полуразобранной мебели – бесхозной, никому не нужной, вышвырнутой хладнокровной рукой.

К сожалению, не все из доверенного моим рукам уцелело. Бабушкины часы украл сосед-наркоман. Зеркало разбилось, рухнув во время уборки квартиры. Но постепенно места памяти о бабушке, дедушке и собственном детстве в нашем жилье стали обрастать другими предметами из прошлого, образовав целую дружную семью «ровесников» или представителей смежных поколений.

Известно, что традиционно женщина была хранительницей не только очага, но и семейной памяти[113]. Наверное, не случайно в последние годы среди авторов самых громких книг о памяти много женских имен[114]. Не уверена, что в «женской» ностальгии есть своя специфика. Но мой личный женский взгляд на родное ушедшее и дорогих ушедших пронизан ностальгией. Уверена, что именно она привела меня на блошиный рынок. Ностальгия вооружила меня несокрушимыми мотивами и незыблемыми принципами поведения на нем. Я руководствовалась не коммерческим расчетом, а радостью прикосновения к прошлому. Меня окрыляла радость – ведь я смогу туда вернуться! Меня охватывало восторженное ощущение свободы, предоставленной мне, чтобы воплотить детскую мечту. Единство мысли и чувства с любимым человеком вызывало во мне ликование. Меня поддерживало желание спасти от уничтожения старые предметы, многие из которых напоминают мне старый дом на станции Полетаево близ Челябинска.

ГЛАВА 3. ПОРТРЕТИРУЕМ ДРУГ ДРУГА

Желание что-то знать об истории неотделимо от потребности что-то знать о самом себе. Это делает историческое знание не сомнительным, а незаменимым.

Уте Даниель[115]

– Не удивлюсь, Наташа, если кто-нибудь из будущих недоброжелательных рецензентов этой книги выберет в качестве названия или эпиграфа для критического разбора известную мораль одной из басен И. А. Крылова: «Кукушка хвалит петуха… за то, что хвалит он кукушку».

Эта книга не просто написана в соавторстве. Она написана супружеской парой, связанной трепетным взаимопониманием. Это, помимо прочего, книга о любви. И в этом – еще одна ее особенность.

Надеюсь, читатель поймет, почему я сдерживаюсь, портретируя самого близкого человека. Я хотел бы оставить и тему в целом, и отдельные подробности этой истории для нас двоих. Чрезмерная откровенность автора опасна и для него, и для читателя, поскольку может невольно рождать у внешнего наблюдателя нездоровые чувства. Тем не менее мы оба идем на этот риск по двум причинам. Во-первых, потому что, декларировав следование «лирической историографии», мы не можем отступиться от открытости в отношении читателя. Во-вторых, потому что не считаем читателя внешним наблюдателем. Но об этом – позже. А пока – о нас самих.

Наташа (И. Нарский)

Наш союз – плод мгновенной, как удар молнии, и одновременно зрелой любви. В тот момент, когда мы встретились и больше не смогли оторваться друг от друга, мне было за пятьдесят, Наташе – далеко за тридцать (см. ил. 17). Позади у нас обоих было по два долгих и, по субъективному взгляду изнутри, крепких брака. У меня в тот момент было две дочери в возрасте 11 и 28 лет, у Наташи – почти взрослый сын. Решение быть вместе далось непросто, но другое не приходило в голову.

Нас объединяло еще и кое-что из прошлого. Мы были единственными детьми в семье и любимыми внуками родившихся в царской империи бабушек и дедушек, в гостях у которых мы проводили много времени, особенно в летние месяцы, и к которым были очень привязаны. Строго говоря, наше детство оставалось с нами. Мы его не только помнили, но и чувствовали. Ностальгия по невозвратному былому и навсегда ушедшим близким светилась в нас обоих.

Неудивительно, что нас свела моя книга, пронизанная памятью о детстве и любовью к дорогим старикам и исчезнувшим вместе с ними гостеприимным пространствам их жилищ[116]. Подарив Наташе «Фотокарточку на память», я неожиданно приобрел читателя, каких ни у моих прежних книг, ни у этой я не знал. Конечно, мои родственники и друзья, читая эту книгу, с радостью узнавали описанные в ней события и самих себя в роли книжных героев. Моя будущая жена переживала мое детство как свое собственное. Она «узнавала» окружавшие меня предметы, поскольку и они, и мое трепетное отношение к ним были ей близки. Наташа с открытым сердцем принимала меня, моих родителей, бабушек и дедушек как самых дорогих, самых родных. Потому что почти все в поступках, мыслях и чувствах автора и его персонажей было ей близко и понятно. Затем, во время наших совместных поездок по Европе, она как старых знакомых встречала моих коллег, друзей и знакомых из «полевого дневника», пересказанного на страницах книги.

Ил. 17. Наташа. Мюнхен, 2018

Известно, что не только лично пережитое, но и прочитанное попадает в копилку нашего опыта. Так содержание книги стало капиталом нашего совместного опыта. Некоторые реплики моих героев стали важными сигналами нашей коммуникации, содержащими смыслы, которые прочитываются нами без дополнительных разъяснений.

Теперь, по прошествии многих лет, мы оба убеждены, что из детских привязанностей к людям, выросшим в начале ХX века, и к вещам из их (и нашего) детства и молодости происходит и наша общая любовь к блошиному рынку. Утрата окружавших нас близких, созданных ими пространств, обжитой ими (и нами) предметной среды является важным нервом обеих наших натур.

* * *

Но многое выгодно отличает Наташу от меня. Она выросла, окруженная безоговорочной любовью родителей, родных и близких, которые ее баловали и нежили, не боясь, что это может ее испортить. В ее детстве были надежные, как скала, представители противоположного пола, задавшие незыблемую и очень высокую планку морально одобряемого поведения. У меня были противоречивые отношения с перегруженными любимой работой родителями. Отцу казалось, что родители матери меня чрезмерно балуют и их якобы дидактические огрехи, идущие мне во вред, необходимо регулярно и настойчиво исправлять. Поэтому, в отличие от Наташи, я страдал от контраста между атмосферой любви в доме родителей мамы в летние сезоны и нескончаемыми, эмоционально довольно неуютными месяцами с сентября по май в родном городе.

У Наташи всегда были животные – собаки, хомячки, белки, вороны, кролики, кошки, попугаи. Их она тонко чувствует, понимает и любит. Она уморительно и трогательно озвучивает их действия:

– Разве это мне можно? Вы меня отравить решили? (Разборчивый в пище кот Тоша, подобранный на улице еле живым головастиком, морщит нос, брезгливо обнюхивая еду.)

– Ну давай уже дружить! Давай поваляемся! (Неуклюжий Тоша разваливается перед неукротимой крольчихой Пашей, не пускающей наших кошек в «свою» комнату.)

– Ну мама-а-а! Почему меня никто не чешет?! (Реплика спасенной от холода и голода кошки Пуси, которая подставляет выгнутую спину. Пуся не сразу стала понимать, что ее любят в нашем доме.)

– Что вы разлеглись? Тут где-то должны быть мыши! (Неуклюжая толстушка Пуся ночью с топотом носится по всей квартире, осваивая новые пространства.)

– Что вы общаетесь с этой дикаркой?! Я сейчас сдохну от ревности! (Четырнадцатилетняя Соня тяжело переносит наше внимание к Пусе.)

Наташино, а теперь наше общее зверье всегда отвечало и отвечает ей бескорыстной взаимностью.

А у меня, кроме прожившей один месяц в нашей квартире черепахи, не было питомцев. Мне нельзя было завести зверей, потому что на летние месяцы квартира пустела и оставить живность было не с кем: родители уезжали на театральные гастроли, меня отправляли к бабушке и дедушке. Теперь я наверстываю упущенное в детстве.

* * *

Воспитание, основанное на доверии, терпении и любви, окупилось сторицей: Наташа – очень добрый, чуткий человек и на редкость цельная личность. Она умеет любить и заботиться. В первые же дни нашего знакомства она удивила меня тем, как часто, по несколько раз на дню, созванивалась с родителями. Мне это было внове. Ведь я начал подолгу жить вдали от родительского дома и своей семьи, в том числе за границей, когда главными средствами коммуникации были не интернет и мобильник, а бумажное письмо и дорогой телефонный разговор через коммутатор. Отсутствие общения с родными в течение дней и даже недель не вызывало