Таскув повернулась вокруг себя, выискивая тропу – тщетно. Конечно же, нет её здесь. И не было, верно, никогда. Ладони похолодели от вмиг накрывшего ужаса: куда идти? Она задрала голову, пытаясь по звёздам понять, в какой стороне лагерь, но плотная хмарь не дала ничего увидеть. Сапоги медленно намокали, а ноги проваливались в ненадёжную мягкую топь. Коли стоять так, можно и потонуть, пожалуй. Словно в насмешку над недавними мыслями о том, что Смилана, оберег снявшего, духи в болото утащат.

Таскув, почти наощупь сделала пару шагов в сторону: лучше бы и не двигалась. Откуда ни возьмись ей наперерез выскочил уже знакомый олень с черной шкурой. Едва не налетел, но резко прянул в сторону и умчался в чащу. Таскув отшатнулась, оглядываясь, чтоб не споткнуться. Ухнул вниз не пойми откуда взявшийся овраг, покрытый сочной травой. И удержаться-то не за что! Она  взмахнула руками, не успев толком ничего сообразить, и рухнула боком. Падая, больно приложилась плечом, покатилась и почти до хруста ударилась головой о лежащее на дне бревно. В ушах зазвенело, а ночная тьма и вовсе канула в непроглядную черноту. По телу разлилась невыносимая, тяготная дурнота, и, прежде чем провалиться в беспамятство, Таскув увидела на краю оврага тёмную мужскую фигуру.

***

Где-то неподалёку текла река. Слышался тихий перелив её вод, и ветер доносил на берег сырую прохладу. И откуда бы ей тут взяться? Неподалёку от лагеря муромчан стекали с гор только скудные ручьи. В вышине шумели кроны деревьев и пахло всё так же: смолянистой пихтовой хвоёй. Значит, из оврага всё же достали. Спасибо всем на свете духам, что привели спасителей, куда нужно.

Треснуло сбоку поленце в костре. Таскув, ещё не открывая глаз, пошарила рукой рядом с собой: лежала она на войлоке, а дальше – чуть влажная трава. Вокруг было необычайно тихо. Странно даже, ведь лагерь должен полниться голосами людей, если это не глубокая ночь. Но сквозь веки краснотой проникал дневной свет: стало быть, утренняя заря уже отгорела.

Таскув всё же поморгала и уставилась перед собой. Над головой раскинулось ясное, лишь чуть тронутое дымкой небо. Качались на ветру остроконечные пихтовые кроны. Она повернулась в сторону костра и едва не вздрогнула: оказалась-то в зырянском святилище. А ведь самое ближнее от Ялпынг-Нёра лежало у истока Печоры, запрятанное в глубине лесов. Далеко же её утащили! По другую сторону костра стоял на коленях перед идолами шаман Лунег, тот самый, что не так давно свататься в паул приезжал. Он гортанно и низко напевал, чертя в воздухе какие-то лишь ему ведомые знаки. То опускался к земле, то вновь выпрямлялся. Закончив, видно, обращение к богам, встал и направился к огню, зачерпывая пальцами из поясной сумы какие-то травы или зерно: издалека не видно. Скупыми взмахами бросал их себе под ноги, пока не дошёл до Таскув.

Она прикрыла глаза, прикидываясь, что всё ещё без чувств. Но сквозь ресницы размыто видела, что происходит. Лунег, опустившись на землю, взял за руку и начал обматывать вокруг запястья ровдужный шнурок, не переставая то бормотать, то петь на своём языке. Затем намотал такой же и себе.

Закончив, сел и принялся задумчиво рассматривать Таскув, положив локоть на согнутое колено.

– Я знаю, что ты очнулась, – тихо и спокойно произнёс он.

И замолчал.

Что ж, дальше тянуть глупо. Таскув открыла глаза и уставилась на него, не зная, что и делать. Так хоть рассмотреть поближе того, кто так ловко на неё морок навёл. Нездоровая желтизна окрашивала лицо шамана, на впалых щеках лежали тени, но глаза необычного для зырян серого цвета казались ясными. Единственно на них не наложил отпечаток недуг, который чёрным комком с пущенными в стороны щупальцами сидел сейчас у него в нутре.

Лунег разочарованно покривил тонкими губами, словно то, что Таскув пришла в себя, его скорее расстраивало. Она, немного осмелев, пошевелилась: оказалось, лодыжка обвязана колючей пеньковой верёвкой, и тянется та к жертвенному столбу, врытому в землю перед  изваяниями богов. Скверно. Стало быть, вовсе не гостья она тут, а та, кого в дар принесут. Знать бы ещё, зачем.

Лунег позволил ей вдоволь осмотреться, всё так же не говоря ни слова. А затем взял стоящую рядом деревянную плошку и протянул ей:

– Пей.

Она и с места не двинулась. Как бы не так! Не станет пить его зелья: небось, отравить вздумал. Отыграться за то, что отец прогнал его, жениха незваного. Она плотнее сжала губы, твёрдо решив ничего ему не отвечать.

Лунег вздохнул и вдругорядь качнул миской:

– Пей, легче будет всё вынести. Может, понравится даже. Снова муромского воина увидишь. Не собираюсь я тебя травить. Ты сейчас мне живая нужна.

Сказал так просто, словно о незначительном одолжении просил. И из чаши сам чуть отпил, показывая, что там не отрава. Таскув, сведя брови, проследила за его движением, но так и осталась лежать.

– Зачем ты меня сюда притащил? – на этот раз севшим голосом проговорила она. Густой отвар в миске вдруг показался желанным: такая жажда всколыхнулась в сухом горле.

– Объяснять не стану, долго, – бросил шаман. – Последний раз спрашиваю, пить будешь? Нет, твое дело. Мне всё равно.

– Воды лучше дай, – просипела Таскув, садясь.

Ей нужно было время, чтобы всё обдумать и решить, как выпутываться из той западни, в которой оказалась. Она смотрела в спину Лунега, пока тот ходил за бурдюком и ощупывала верёвку на лодыжке. Нож для трав, что висел на поясе, конечно, у неё забрали. Верёвка крепкая – так просто не избавиться.

Шаман вернулся и снова опустился на войлок рядом. Протянул бурдюк.

– Вижу, хвораешь, – Таскув посмотрела на Лунега поверх меха с водой и с жадностью припала к горлышку. Но пить принялась неспешно.

Шаман покривился, проведя вдруг ладонью по покрытой неровной щетиной щеке. Усмехнулся горько, сверкнув холодной решимостью в глазах.

– Это не надолго. Теперь уж нет.

Он резко забрал бурдюк, когда Таскув начала откровенно тянуть время. И  она отпрянула, когда придвинулся очень близко. Теперь ещё лучше стал виден желтоватый оттенок его кожи и источенное болезнью тело под одеждой, слишком сильно торчащий кадык на худой шее.

– Я сумею помочь, – она выставила перед собой руку, понимая уже, что будет дальше, когда Лунег наклонился к ней.

Зырянин поймал её запястье и сильным толчком, которого не вдруг ожидаешь от болезного, уложил на войлок.

– Конечно, поможешь, – кивнул он. – Я провёл обряд, надо только завершить.

Другой рукой, что оказалась просто ледяной, он задрал её рубаху и принялся развязывать тесьму штанов. К горлу подкатила душная паника. Таскув попыталась сбросить шамана с себя, но не смогла. И не смотри, что доходяга, а тяжёлый.

Шершавая ладонь Лунега  прошлась вниз по бедру, стаскивая штанину. Внутри всё сжалось в комок. Прокатилось отвращение настолько сильное, что мешало дышать. Непрошенные слёзы застелили взор, размывая всё вокруг в неразличимые пятна. Шаман начал что-то тихо говорить на своём языке. Его мерно звучащий голос, что в другое время показался бы приятным, вгонял в безразличие. Таскув изо всех сил сопротивлялась заклинанию, гнала его, стараясь не слушать. Отвар её выпить не заставил, так теперь словом задурманить решил. И ведь почти удалось: на короткий миг почудились в его лице черты Смилана, хотя двух настолько непохожих между собой мужей сложно найти. Таскув зажмурилась и принялась мысленно проговаривать свой заговор, защитный, огораживающий от колдовства. И стало чуть легче.