проповедничеству, бизнесу или управлению. Все природное, но с человеком не связанное, Сюрен в своих конспектах опустил. Коснулся этих понятий лишь Риголек, который записывал за Лалеманом полнее и подробнее. Впрочем, и Риголек не уделил им достаточно внимания. А ведь Христос в Нагорной проповеди предлагал ученикам взглянуть на лилии – причем рассматривать их почти с точки зрения даосизма. То есть не как символы чего-то слишком присущего человеку, но как нечто совсем иное, однако благословенное; как создания независимые, живущие по своим законам и в согласии с Порядком Вещей. В Притчах сказано: «Пойди к муравью, о ленивец, посмотри на действия его»; однако Христа в лилиях восхищает вовсе не трудолюбие – они, как известно, не трудятся, не прядут, а все-таки даже богатейшему из царей иудейских с ними не сравниться. Примерно об этом писал Уолт Уитмен в стихотворении «Звери»:

Не трудятся в поте лица и не сетуют ни на что, нет;

Не знают бессонниц, не каются, пялясь во тьму;

Речей тошнотворных о долге пред Богом не держат.

Из них ни один ущемленным себя не сочтет,

                                           ни один не объят

Стяжательством и накопительством, и ни один

Колен не клонит пред другим, ни пред жившими ране

На тысячи лет; знаменитых и ушлых средь них

Не сыщешь – на суше ли, в небе иль в море

                                             возьмешься искать.

Лилии Христа очень далеки от цветов, которыми святой Франциск Сальский открывает главу об очищении души. Филотее он говорит, что цветы – это добрые намерения сердца. «Вступление» изобилует отсылками к природе – такой, какой она предстает у Плиния и авторов бестиариев; к той природе, что эмблематична для человека, да не простого, а ученого и высоконравственного. Зато «лилии полевые» наслаждаются славой, которая имеет нечто общее с девизом ордена Подвязки («Пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает»). Вот в чем суть; вот почему для нас, человеческих существ, лилии полевые столь живительны, и вдобавок на уровне куда как более глубоком, чем простая мораль, являются столь удачным примером для подражания. Мастер Сосан, третий патриарх дзен-буддизма, говорит в «Великом Пути»:

Великий Путь прост для тех,

Кто отказался от предпочтений.

Где нет омерзения, где нет восхищения,

Там и кроется Путь.

Как всегда в реальной жизни, мы пребываем среди парадоксов и антиномий; мы вынуждены отдавать предпочтение хорошему, а не дурному. В то же время, если мы желаем союза с божественной Основой всего сущего, наша задача при выборе – забыть о сожалениях и корысти, не тащить во Вселенную собственные представления о пользе и морали.

Лалеман и Сюрен не касаются природы, не связанной с человеком; они проецируют человека на природу, ставят его неизмеримо выше, а роль природы сводят к полезности или бесполезности для человека – то есть их наставления полностью соответствуют месту и времени написания. Птицы, звери, цветы, пейзажи если и фигурируют во французской литературе семнадцатого века, то лишь в утилитарном или символическом смысле. Например, в «Тартюфе» находим одну-единственную строку, отсылающую к природе; да и то, строка малопоэтичная.

«Не процветает нынче сельская местность, ох не процветает!» С этим не поспоришь. Французская литература того периода (и по Великий век включительно) цветов в сельской местности не видела в упор, даром что они, по крайней мере, лилии полевые – наличествовали. Разумеется, имелись исключения – Теофиль де Вио, Тристан Отшельник и, позднее, Лафонтен; эти пусть редко, а все же писали о животных не как о человеках в шерсти или перьях, а как о существах иного, хоть и родственного человекам, порядка, которых следует рассматривать отдельно и любить хотя бы потому, что их любит Господь. Во вступлении к басне «Две крысы, яйцо и лиса» (каковое вступление посвящено мадам де ла Сабльер) Лафонтен спорит с философскими постулатами своего времени. Вот эти постулаты, вот этот блестящий пассаж:

…И каждое животное – машина,

В которой действует известная пружина,

В движение приведена.

Не таковы ль часы с заводом,

Идущие всегда одним и тем же ходом?

Откройте же ее, взгляните в глубину,

Пружину вы увидите одну,

Она ближайшую спешит привесть в движенье,

Пока не зазвонит известный механизм.

Таков, по мненью их, животных организм[35].

Перед нами – кратко изложенная одиозная картезианская доктрина – кстати, она недалеко ушла от традиционных католических представлений о том, что животные лишены душ, а значит, человек может использовать их без сожаления, как вещи. А вот Лафонтен ниже говорит о звериных чувствах и разуме, беря примерами оленя, уходящего от погони, куропатку, спасающую своих птенцов, и бобров, которые строят удивительные плотины и хатки. Весь пассаж – великолепный образчик созерцательной поэзии.

Впрочем, во французской литературе он чуть ли не единственный. Выдающиеся современники Лафонтена, как мы уже говорили, не уделяют внимания природе. Мир, в котором действуют герои Корнеля, представляет собой четко организованное общество со строгой иерархией. Октав Надаль пишет: «Мир Корнеля – это Город». Еще больше ограничена вселенная расиновских героинь и весьма вяло прописанных героев (которые, кажется, нужны только как объекты воздыханий); те и другие также обитают в Городе, только еще и в домах без окон. В безвоздушном пространстве умаляется величие этих трагедий постсенекианского периода, сходит на нет весь пафос – ибо в них нет простора, героям негде развернуться, они заперты в комнатах. То ли дело «Король Лир», или «Как вам это понравится», или «Сон в летнюю ночь», или «Макбет»! Практически в каждой пьесе Шекспира – будь то комедия, трагедия или хроника – не прочтешь и двадцати строк, чтобы не встретить намек: за этими шутами, убийцами, героями, кокетливыми девицами и безутешными королевами, за агонией и фарсом сугубо человеческой природы находится вечное знание, данности, факты о Вселенной и Космосе. Ничто не упущено – одушевленное, неодушевленное, лишенное разума и разумное; учтен каждый уровень, учтена связь всего и вся – с человеком, его сознанием и подсознанием. Вывод: поэзия, представляющая человека в изоляции от природы – представляет его однобоко. По аналогии, духовность, жаждущая познать Бога только в пределах человеческих душ и игнорирующая Вселенную без человека, – такая духовность никогда цели не добьется. «По моему глубочайшему убеждению, – пишет выдающийся католический философ наших дней, Габриэль Марсель, – по моему глубочайшему и абсолютно незыблемому убеждению (если оно –